Обычные суеверия

Сын уехал, и присылает теперь веселые открытки с изображением древних стен на фоне красивых пейзажей. Вроде бы можно расслабиться и жить, как раньше, но с некоторых пор с Алексеем Сергеичем стали твориться вещи непонятные. Он даже утратил изрядную долю своего жизнелюбия и оптимизма. Приближалось полнолуние, и все чаще он стал видеть по ночам какие-то путаные, тревожные сны. Просыпаясь, никак не мог их вспомнить. Оставалось только тягостное ощущение в теле да головная боль. Он долго курил, пил воду, а потом лежал до утра без сна, бессмысленно уставившись в потолок.

Глава 4 Смятый цветок

Боря ликовал. Наконец-то он получил то, что хотел. «Чую с гибельным восторгом — пропадаю…» Он чувствовал, что маховик жизни раскачивается все сильнее. Получив заветный адрес неведомого ему человека, Боря всерьез задумался. Результатом он был несколько разочарован. Боря надеялся узнать имя и адрес черноволосой красавицы, но понимал, что вряд ли она живет под именем какого-то гражданина Разлогова.

— Так, сорок четвертого года рождения… Значит, ему уже за шестьдесят. Интересно, кто он моей красавице? Муж? Отец? Начальник? Любовник? А может быть, вообще никто? Может, она водит машину по доверенности, а он просто бывший владелец?

В любом случае этот Разлогов что-то знает о ней.

Боря особенно тщательно побрился, надушился дорогим одеколоном, надел новый костюм. Отражение в зеркале его не особенно утешило — ну просто бегемот при параде! Боря намеренно затягивал привычные повседневные дела. Тщательно завязал галстук. Сказал маме, что собирается к друзьям.

Уже в прихожей долго всматривался в адрес, аккуратно переписанный еще днем в рабочий еженедельник. Он старался не думать, куда и зачем едет. Знал только одно — ехать надо.

Было уже довольно поздно, когда Боря разыскал наконец старую пятиэтажку где-то в Чертаново. Поднимаясь по обшарпанной лестнице на третий этаж, недоумевал. Жилище новых русских он представлял себе совершенно по-другому.

Дверь долго не открывали. Потом послышалось тяжеловесное шарканье, и робкий женский голос спросил:

— Кто там?

— Мне… Я к Геннадию Андреевичу.

Щелкнул замок. Дверь распахнулась. Боря увидел худенькую молодую женщину с гладко зачесанными темно-русыми волосами, одетую в длинное бесформенное вязаное платье. Большие серые глаза смотрели грустно и осуждающе.

— Вам Геннадия Андреевича? Вы что, правда не знали? Папа уже три месяца как умер.

Вот тебе и раз! Последняя ниточка оборвалась.

— Подождите! — взмолился Боря. — Подождите, пожалуйста!

Он стал сбивчиво рассказывать наспех сочиненную историю о дорожно-транспортном происшествии, единственным свидетелем которой стал водитель темно-зеленого джипа.

— Ладно, заходите. Я ведь совсем одна, даже чаю попить не с кем.

— А вы не боитесь пускать в дом незнакомого мужчину? — шутливо спросил Боря.

— Да нет, не боюсь. Мне кажется, вы хороший человек.

Девушка говорила совершенно серьезно, так что Боре даже стыдно стало немного. Нашел с кем шутить… Когда она повернулась и пошла в комнату впереди него, Боря понял, почему раздавалось тяжелое шарканье. Девушка с трудом передвигалась на скрюченных, частично парализованных ногах. В маленькой квартирке было чисто прибрано и даже уютно. Но все здесь говорило о более чем скромном достатке. Чистенькая, пристойная нищета.

— Проходите, садитесь, — девушка указала на единственное кресло, застеленное вытертым ковриком, — это долгая история. Даже не знаю, с чего начать…

Марине Разлоговой не повезло с самого рождения, а все из-за того, что оказалась поздним ребенком. Ее родители были историками. Папа занимался Древним Египтом, а мама — периодом становления феодализма в средневековой Европе. Оба они были искренне увлечены своей работой и свято верили в то, что сперва нужно сделать карьеру в науке, а потом уже обзаводиться детьми.

Когда Марине пришло время появиться на свет, акушерки в роддоме слишком долго пили чай. Папа с мамой оказались слишком уж интеллигентными и непрактичными людьми, чтобы совать деньги людям в белых халатах за особое внимание, а потому Ольга Павловна оказалась в огромной предродовой, наполненной криками рожениц, фактически предоставлена сама себе. Ну пройдут раз в час, посмотрят — и назад. А что орут бабы — так на то и роды…

Врачи и акушерки настолько привыкают к этим крикам и стонам, что воспринимают их всего лишь как звуковой фон, неизбежный в их работе вроде шума станков в цеху.

Марининой маме было уже тридцать пять. Во всем мире это цветущий возраст для женщины, и лишь на одной шестой части света врачи называют таких «старыми первородящими», а поэтому почти никакой ответственности за здоровье и жизнь матери и ребенка не несут.