Обыкновенная пара

— Вот так, сюда, сюда, давай…

Моя рука неподвижна — ее словно судорогой свело, пальцы окоченели, стали тяжелыми, как из дерева — вот из того самого цельного дерева. У меня рука статуи. Но ей это не мешает, сальности текут рекой, а потом следует фраза, которую она произносит всякий раз, когда я с моей никудышной рукой не справляюсь:

— Хочешь сделать что-то хорошо, сделай это сам!

Она сбрасывает мою руку со стратегической точки.

Меня смущает ее возня.

— Теперь давай, Бенжамен, иди в меня, трахай же меня, трахай, бери меня всю, скорее, скорее!

Я говорю себе, что в этот момент многие мужчины хотели бы оказаться на моем месте. По идее, тело Беатрис соблазнительно…

Я говорю себе: не понимаешь ты своего счастья, такая красивая женщина, такая раскрепощенная, такая свободная…

Свободная…

Свободу нашим узникам… звучит у меня в голове, глухие удары, как будто мозг хочет выскочить из черепа… Это звучит, это стучит, свободу нашим узникам!

И я освобождаюсь.

Я высвобождаюсь, я вольно дышу, я наслаждаюсь своей свободой, своей легкостью… Без груза, который с меня снят. Свобода, равенство, братство. Занимайтесь любовью, а не войной.

— Что с тобой, Бенжамен? Тебе плохо?

— Да, плохо. Голова болит. Я не в состоянии…

— Ты не можешь так со мной поступить! Я готова, я вся горю, я…

— Мне плохо, голова раскалывается.

— Выпей таблетку, ты же не можешь вот так меня возбудить и бросить!

— Таблетку я уже выпил. Теперь надо поспать, и все.

Она вздыхает, проверяет, как там моя волшебная палочка, совсем уже не волшебная — одно разочарование.

— Глазам своим не верю! Ты что — нарочно это делаешь?

— Если бы… это от меня не зависит. Головная боль тоже. Мне надо поспать…

— Тогда спокойной ночи! А мне, как видишь, не до сна…

Она расстроена — по голосу слышно.

Я сделал ей больно — может, утешить ее?

Сказать ей, что она красивая и желанная?

А может, сказать даже так: я люблю тебя?

Но она уже встает.

Она уже выходит из комнаты.

А я уже чувствую, как пульсирующая боль в голове постепенно затихает, затихает… Свободу нашим узникам, занимайтесь любовью, а не войной, свобода, равенство…

Мои мысли уже путаются.

И с уже закрытыми глазами я вижу шествие: флажки, транспаранты, и за ними люди всех цветов кожи, и они, все вместе, громко поют: «Любовь, а не война…»

6 Нет!

Сегодня хозяин пригласил меня в ресторан. Иногда он приглашает меня пообедать, и это приятно. Такое развлечение — вроде воскресного обеда среди недели, вот только Беатрис думает иначе. Если она в хорошем настроении, то считает этот обычай устаревшим, называет поведение хозяина патернализмом и демагогией, в другое время ей просто противно. Фу, мерзость какая. «Опять! Опять эта обжираловка с жирной свиньей!»

Ну, во-первых, не жирный, а упитанный. А во-вторых, никакая хозяин не свинья, он, наоборот, очень даже человечный.

На этот раз он выбрал индийский ресторан. Ура, я боялся, что выберет итальянский, — пицца меня бы добила.

С утра Беатрис давала мне указания: «Воспользуйся встречей хотя бы для того, чтобы прощупать почву. Эта жирная свинья наверняка знает, продается ли поблизости аптека».

Я намекнул, что у моего начальника есть имя, она в ответ расхохоталась: «Если тебя зовут Эме[6], тебе положено быть симпатичным! Ну как я могу называть эту жирную свинью Эме!»

Беатрис — исключение: Эме все очень любят (клиенты, коллеги, его дети… и даже его жена). Я часто думаю, не кроется ли разгадка всеобщей к нему любви в его имени, и сержусь на своих родителей за то, что им не пришло в голову назвать меня так. Хорошо бы людям выбирать себе имя в зрелом возрасте — я бы выбрал это.

Мы сидели за столиком и мирно беседовали. Сначала я боялся, что он заведет разговор о продающейся аптеке, — с моей стороны было бы невежливо взять да и заткнуть уши в разгар обеда. Но речь пошла о другом: у Эме есть кузен, тоже фармацевт, и тому хотелось бы начать свое дело, независимо от родственника, но в наших краях.

— Бенжамен, дай мне знать, если услышишь, что продается какая-нибудь аптека.

— Обязательно.

Потом он — это была часть ритуала — спросил, как дочка.

— Отлично! Она такая живая! И уже научилась писать много слов, в детском-то саду! Правда, в выпускной группе…

Я осекся, вспомнив, что некоторые считают, будто гордятся своими детьми только дурачки, если не круглые дураки. Ну и пусть считают. Всегда гордился, горжусь и буду гордиться Марион, просто не стану кричать об этом на всех перекрестках. Перекрестки вообще место опасное… Да и не люблю я кричать, слишком много шума.

Если бы я был писателем, то один из персонажей моего романа обожал бы свою дочь и ужасно ею гордился. Я писал бы романы немыслимой нежности, и, читая их, люди думали бы: «Ну до чего же он трогателен, этот парень!» А уж женщины точно все как одна умилялись бы: «Ах, что за душка!» Это были бы слащавые, милые-премилые романы, пахнущие розами и фиалками…

Вздрагиваю: оказывается, у Эме ко мне еще вопрос:

— А Беатрис? Как поживает Беатрис?

— Э-э… хорошо.