Обыкновенная пара

Хватит об этом думать, вот тоже размечтался, забудь об этом.

Но эта фраза…

Я рассуждаю, сидя на полу. Я жду, когда тайна раскроется. И вдруг меня озаряет! Я понимаю смысл этой фразы, у меня есть перевод, я наконец нашел выход из положения…

Я встаю.

Мне недостает самой малости для полного счастья.

14 Вызов к директрисе

Мне кажется, она изменилась, оставшись прежней. Мне кажется, она выросла. Мне кажется, она становится все ярче и ярче, все красивее и красивее, все прелестней и прелестней. Я растроган.

Не говорю, как мне ее не хватало, говорю, как я счастлив, что она здесь.

Она рассказывает — я весь внимание. Мне интересно все. Рыбкины писи теперь ее почти не волнуют. Она научилась плавать, ей нравится лежать на спине и смотреть на небо: оно тогда как потолок, пап, как очень высокий потолок. А бабуля, она даже пиццу покупала, чтобы маме доставить удовольствие, — лучше поздно, чем никогда, да здравствует примирение!

Я смотрю на нее, мне никогда не наскучит смотреть на нее. Она здесь — благословение Божие. Подарок, свалившийся с неба. Или с потолка, как сказать…

Я катаю во рту ее имя, катаю его, как леденец: Марион-марионетка, моя сладкая конфетка… Я прижимаю ее к груди. Мое сокровище. Быстротечное мое счастье.

— Марион, мы от тебя устали! Пора спать! Я уже просто падаю… Давай-ка в постель!

Сегодня вечером никакой сказки перед сном. Ритуал скомкан, только сложенные ладошка к ладошке ручонки… Я наслаждаюсь этим моментом как чудом. Я так часто представлял себе этот жест.

Едва она закрыла глаза, как поезд тронулся, спи, детка, приятного тебе путешествия…

На цыпочках выхожу из комнаты.

Разрешаю себе последнюю отсрочку, иду для начала в ванную и запираю за собой дверь.

Последняя проверка. Оглядываюсь вокруг. Я прибрался к их приезду, уничтожил все подозрительные (хотя и прелестные) следы, но только что мне опять попалась лежащая на виду заколка для волос, на самом виду — на бортике раковины, словно бессознательная и бесконечно трогательная попытка себя выдать… Кладу находку в свой несессер, где уже собраны другие приятные вещицы: дневной крем с ароматом утренней росы, до невозможности милая сиреневая зубная щетка…

Час пробил — мне было назначено: «Бенжамен, мы поговорим, когда малышка уснет». Я не спешу.

Они прилетели ближе к вечеру. Приказ был ясен и обсуждению не подлежал: мне не следует ехать в аэропорт. Я еще тот водитель, кому неизвестно, а Беатрис вовсе не хочется погибнуть вместе с дочерью на пути домой. И точка. (Понятное дело, если бы я разбился по дороге в аэропорт, было бы не так досадно.) Она довела до моего сведения, что на свете существуют такси, не для собак же их придумали, и мне ужасно захотелось гавкнуть.

Мои последние звонки длились не больше минуты — нечего нарушать договор, и баста, зато с тещей мне удалось-таки несколько раз поцапаться, и это было чудесно.

Ко времени их прибытия я успел замести все следы Сары и приготовить праздничный ужин в честь Марион. Они приехали в условленный час, но не на такси.

Когда он двинулся ко мне от машины, навьюченный чемоданами, я подумал, что мне это примстилось.

— Представляешь, Бенжамен, Мартен был так любезен, что встретил нас в аэропорту.

— Мне это было совсем не трудно, — отозвался этот осел по имени Мартен.

Мне ему что — спасибо сказать?

Жаль, что Сара ушла: чем больше народу, тем веселее. Вот была бы компашка!

Потом я уже ни о чем не думал, кроме Марион.

Мартен остался на аперитив, что выглядело подозрительно, но мне это до лампочки: я слушал свою доченьку, я смотрел на свою доченьку, а все остальное не имело ровно никакого значения. Когда Мартен убрался, Беатрис назначила мне встречу на вечер: «Ни к чему выяснять отношения при ребенке».

В последний раз, для храбрости, думаю о Саре. Когда она улыбается, на щеках появляются ямочки и взгляд становится лукавым. Вспоминаю эту волнующую улыбку и выхожу из своего убежища.

Мне кажется — я скромный служащий, которого вызывали к начальству. Мелкий служащий, которому без конца намыливают шею, он от этого устал и готов уволиться.

Ожидающая меня директриса тверда как скала. Даже голос у нее твердый, даже взгляд твердый. Ей-богу, как-то забываешь, что она красива, стоит о ней подумать — сразу приходит на ум твердость. По крайней мере, когда слишком долго служишь под ее началом.

— Бенжамен!

— Здесь!

— Не скажешь ли, куда делся мой портрет?

— Твой портрет?

— Моя фотография! Можно мне узнать, где она?

— Под диваном.

— Ты смеешься надо мной?

— Нет…

Она нагибается, заглядывает под диван, достает оттуда фотографию. Смотрит на нее, вконец расстроившись. Она не кричит, она говорит почти беззвучно:

— Зачем ты это сделал?

— Мне… мне не очень нравится этот снимок.

Она вытаращивает глаза: