Обыкновенная жизнь

И еще была история - не полная, только фрагмент. История поэта. Ничего не могу поделать, чувствую, что у поэта этого было больше связи с тем низменным и тайным, чем с любым другим, что было во мне. Конечно, в поэте было и нечто высшее, но стоял-то он на той стороне, а не на моей. Господи, если б я умел это выразить! Поэт - он будто хотел каким-то образом высвободить все темное и тайное, будто пытался сделать из этого человека или даже больше, чем человека. Но для этого, видимо, нужна была особая божья милость или чудо, - отчего мне все время представляется ангел, взмахивающий крылами? Быть может, это неискупленное во мне единоборствует с каким-то ангелом-хранителем; иной раз вываляет ангела в свинстве, но временами казалось - все злое, все отверженное будет очищено. Словно во тьму врывался сквозь щели некий яркий, ослепительный свет, прекрасный до того, что даже сама нечистота как бы вспыхивала сильным, великолепным сиянием. Быть может, это неискупленное во мне должно было стать моей душою - как знать. Известно одно: этого не случилось. Отверженное осталось отверженным, а поэта - у которого не было ничего общего с тем, что было моим признанным, законным "я", - унес черт, не было для него места в остальных моих жизнях.

Вот инвентарная опись моего бытия.

XXX

Но и это еще не все. Остается один случай, - вернее, обрывок случая. Эпизод, не укладывающийся ни в одну из моих связных историй, стоящий обособленно, - взялся неизвестно откуда, и все тут. О господи, к чему околичности, не стану я без конца скромничать! То, что я делал во время войны, было чертовской дерзостью, - скажем, даже геройством. Ведь за все это грозил военный трибунал и петля - такая же верная, как дважды два четыре, и я это отлично знал. И действовал я даже не очень осторожно - разве что не оставлял никаких письменных следов, а разговоры об этих делах я вел с десятками кондукторов, машинистов, почтовиков, - проговорись кто-нибудь из них или донеси, и пришлось бы очень худо и мне и другим. При всем том я не чувствовал ничего героического, возвышенного; никакого национального долга или жертвы жизнью и прочих высоких мыслей; просто я сказал себе, что надо делать что-нибудь в этом роде, ну и делал, как будто это разумелось само собой. Мне даже немного стыдно было, что я не начал раньше; я видел, что другие, все эти отцы семейств, кондукторы и кочегары, только и ждали возможности что-то делать. Например, тот проводник - пятеро детей у него было, а он только и сказал: "Ладно, пан начальник, не беспокойтесь, сделаю". А ведь и его могли повесить, и ему это было известно. Мне уж и спрашивать наших не надо было, сами приходили, я их и знал-то едва. "Боеприпасы идут в Италию, пан начальник, видно, там заваруху жди". И - все. Теперь я вижу, до чего же мы были неосторожны - и они и я, - но тогда об этом вовсе не задумывались. Я называю это геройством, потому что те люди и были герои; я был ничуть не лучше их, только вносил в дело некоторую долю организованности.

Мы заблокировали все станции, где только можно было, в том числе и станцию моего тестя. У него там случилось крушение, и старик от этого помешался и умер. И я знал, что причиной тому я, - я искренне любил его, но тогда мне это было совершенно безразлично. То, что называют героизмом, - это ведь вовсе не великое какое-то чувство, энтузиазм или что-то еще; это некое само собой разумеющееся, почти слепое "надо", какое-то удивительно объективное состояние; не важно, какие побуждения - просто делаешь что нужно, и точка. И - не воля это, человека будто что-то тащит за собой, и лучше поменьше об этом думать. И жене нельзя знать, - не женское дело. Итак, все очень просто, и незачем бы мне возвращаться к этому, но ведь теперь важно установить, каким образом это связано с прочими моими жизнями.