Обыкновенные люди

Я бы с ним не согласился, да только подумал и решил, что банальное сумасшествие тоже сгодится на роль героя. В конце концов, психическое расстройство более чем объясняет и то, что происходит со мной, и то, что происходило с Николаем прошлой ночью. Оно вообще объясняет, что угодно, даже то, что нельзя объяснить, но что требует объяснения. Наверное, поэтому в среде героев безумие занимает почетное первое место.

Никто не верит в то, чего не видят другие. Зато дурдом наоборот увидеть совсем не сложно. Значит ли это, что для того чтобы поверить, нужен диагноз? И если другие не видят то, что вижу я — кому же мне верить? Себе с диагнозом или им без?

Впрочем, наличие героя не освобождало меня от ночных разговоров туалетных русалок. Когда ночью у меня закончились огурцы, а русалки заговорили, я уже не пытался их доказать. Просто встал и пошел слушать их инопланетную речь в аквамариновом космическом корабле. Иногда, впрочем, в их разговоры вмешивались и более объяснимые коммунальные трубы, однако эти трубы звучали словно по заказу, как органное сопровождение рассказываемой подводной истории. Довольно красивой, надо сказать.

Я опять сидел прямо на концерте. Буквально сидел на нем, закрываясь от них крышкой. Даже как-то грубо получалось. Они поют, а я прижимаю задом языковой барьер и ничего не понимаю.

– Не по-человечески это как-то, – я вдруг почувствовал себя настоящей задницей и встал со входа в их туалетный мир, – даже к русалкам это как-то не по-человечески.

Они же тоже говорят, а значит, тоже немного люди. Даром, что с хвостами.

Вот и получилось, что я не мог ни понять, ни объяснить, ни доказать русалок, но уже не мог не замечать их. И, тем более, не мог продолжать сидеть на них только лишь потому, что мой мир расположен немного выше по трубе.

Я вышел из их дома в свой – не хотел доставлять русалкам еще больше неудобств. Им и так не повезло с положением и соседом сверху. Не хотел до тех пор, пока опять не накопилось.

Когда в очередной раз приспичило, я вернулся в космический туалет. Открыв защитное забрало, увидел белое лицо с открытым ртом. Лицо было явно недовольно текучим положением вещей. Раньше бы я, не задумываясь, наплевал на лицо, да и не только наплевал, если честно. Но вспомнив, что там живут хвостатые люди, я передумал и завис надо ртом с русалками. Они говорили со мной, и их речь состояла из морских волн, от одного звука которых пахло солью.

– Нет, – застегнул я ширинку и побежал в биотуалет на улице.

Они не заслуживают такого, хоть и живут в туалете. Так красиво говорят, пускай даже совсем непонятно. Но если я не понимаю их язык, это же еще не значит, что я могу относится к ним как к рыбам и, не замечая голосов, гадить на них.

Когда полегчало, вернулся домой.

– Ну что, довольны? Я не стал.

Хлеб

Ночью не спалось.

– Может, они просто есть хотят? – в самом деле, когда голодный и на тебя всякое льётся, еще и не так петь начнёшь.

Открыв языковой барьер, я кидал хлеб в унитаз.

– Не бойтесь, сегодня я без удочки. И без Николая. Не буду я вас ловить, плавайте на здоровье в своем водоеме, – хлеб исчезал в открытом смыве, но всплывал, а я залипал на кафельную плитку. В свете русалочьего аквамарина она по-прежнему напоминала мне обшивку космического корабля. – Вот только куда я на нем лечу? – посмотрел я в отверстие, откуда все началось. – Что же вы от меня хотите? Хотите, чтобы я к Вам?

Булькающая интонация изменилась, точно начала захлебываться.

– И как же мне? Вы там, я здесь. Как же я к вам Туда? – надо сказать, слово «туда» получилось у меня совсем плохо, точно каждая его буква воняет (такое слово сначала нюхаешь, а только потом слышишь).

Русалки, кажется, услышали запах, обиделись и, прямо как-то пенясь, что-то проворчали на своем подводно-эльфийском. Тогда же у меня внезапно, как это часто бывает в таких местах, всплыл хлеб и вместе с ним вопрос:

– Русалки, слушайте, а как вам там вообще живется-то подо мной?

Те продолжили журчать, торопить меня и светить аквамарином.

И, хотя они не ответили мне, я вдруг все понял. Это вышло совершенно случайно, так же случайно, как всплыл неприятный набухший кусочек хлеба. Когда он всплыл, я представил себя унитазом и тогда всё понял.

После всего того, что я делал в него, я бы тоже не хотел отвечать на этот вопрос. Я бы тоже недовольно высказывался в своем унитазе по ночам, но не признавал бы перед другими своего унитазного положения.

«Наверное, я для русалок прямо как телевизор, – всплыло у меня вместе с тем кусочком. – Они от меня только принимают».

От этой мысли мне стало неловко, но не так неловко, как от следующей, от которой мне стало еще и стыдно: и что же тогда я им передаю? Какой же тогда внешний мир представляют туалетные русалки, если все, что оттуда поступает, это…

А, впрочем, я увлёкся. Увлекся, но признал унитаз. И живущих там русалок.

Надо ли говорить, что транслировал я теперь только в биотуалет на улице. Тот хотя бы не говорил. На говорящих я больше не мог. Я ведь и сам немного говорящий. Не хотел бы я, чтобы на меня так же.