Обыкновенные монстры

Начинался он всегда одинаково. Она сидит на корточках в своем детском платяном шкафу, стараясь спрятаться, принюхиваясь к едкому запаху нафталина и прислушиваясь к шороху одежды. Все происходит ночью, она в доме своего дяди в Сан-Франциско и, приоткрыв пальцем дверцу, видит проникающий внутрь лунный свет. Она как будто вновь становится маленькой девочкой, но при этом все же остается взрослой Бринт, уставшей и измученной заботами, а где-то неподалеку от страха хнычет маленький Марлоу. Она медленно выбирается из шкафа, берет мальчика за руку и прикладывает палец к губам, требуя тишины.

Вместе с ними в доме находится кто-то еще.

Бринт с Марлоу идут в холл. Крутая узкая лестница, площадка в серебристом свете. Все двери в комнаты открыты и погружены в тень. Они – и Бринт, и ребенок – до невозможности медленно спускаются ступенька за ступенькой. Она напрягает слух, пытаясь уловить звуки другого существа, где бы оно ни скрывалось.

И тут до нее доносятся эти звуки. Шаги над головой. С третьего этажа вокруг начинает расплываться кромешная тьма – медленно, в окружении вороха темных искр. Бринт бросается бежать, перескакивая по две ступеньки за раз, таща за собой мальчика. Но тьма устремляется за ними – неимоверно быстро, и из нее высовывается длинная-предлинная рука с бледными, скрюченными и неестественно вытянутыми пальцами. Кажется, что она всасывает в себя любые остатки света. Марлоу кричит. Тьма сгущается, формируя фигуру без лица; там, где должен быть рот, она видит всего лишь…

Бринт рывком села на кровати, скидывая с себя одеяло и ощущая холодный пот на лбу. Сквозь узкое, высоко расположенное оконце светили звезды. Она смахнула с лица волосы.

Марлоу.

В кровати его не было. Она в панике сползла с койки. Половицы циркового вагончика заскрипели под ее весом. Откинув потрепанную занавеску, она увидела мальчика: он сидел за столом, ел бутерброд с маслом и разглядывал гравюры в какой-то книге. Ею оказался «Ад» Данте с иллюстрациями Доре, на которых был изображен бешеный хоровод мятущихся, корчащихся в муках душ, – давний подарок его преподобия, единственная книга в вагончике, помимо Библии. Сердце великанши заколотилось где-то в пятках.

– Все в порядке, дорогой? – выдавила она из себя. – Чем занимаешься?

– Читаю.

Она села рядом с ним:

– Не спится?

– Ты снова говорила во сне. Опять тот самый сон?

Посмотрев на него, она медленно кивнула.

– Я там был?

Она снова кивнула.

Звездный свет отражался от его черных волос, от рукавов его ночной рубашки. Марлоу смотрел на нее темными серьезными глазами. Лицо его было бледным, почти как у мертвеца.

– На этот раз я тебя спас?

– Да, спас, мой милый, – солгала она. – Ты всегда спасаешь меня.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал он и обнял ее.

Она провела рукой по его волосам. В последний раз Сон был таким ярким на неделе, когда умер его преподобие, то есть больше года назад, еще в той сырой, заплесневелой комнате в Спиталфилдсе. После того дня, как мать Марлоу исчезла в тумане, его преподобие продержался еще два года, и все это время Бринт присматривала за ними обоими, за маленьким мальчиком и за умирающим мужчиной, половину времени злясь на Элизу, а остальное время страшась за ее судьбу. Она всегда надеялась на ее возвращение, но та так и не дала знать о себе. Мальчик не вспоминал о том дне и даже почти никогда не говорил о своей матери, разве что по вечерам, когда погружался в сон. Конечно, Бринт знала, что Элиза Маккензи Грей не была его настоящей матерью, но бедняжка спасла ребенка от неминуемой гибели и заботилась о нем как о родном. Если это нельзя назвать материнской любовью, то что тогда вообще значит «мать»?

Но теперь Сон вернулся. Сидя за столом и обнимая Марлоу, Бринт испытывала в кончиках пальцев странное покалывание, похожее на предчувствие, почти как перед переменой погоды, и потому ощущала неизбежность чего-то плохого – того, что обязательно наступит, пусть даже они к этому и не готовы.

Марлоу кое-чем отличался от других детей.

Бринт об этом прекрасно знала. Прежде всего, очевидно, что это было сияние. Иногда от кожи Марлоу начинал исходить странный голубоватый свет, а сам он смотрел на нее таким до боли отчаянным взглядом, что ей становилось ясно: никакой это не фокус и не баловство. Вряд ли мистер Бичер с мистером Фоксом по-настоящему понимали, что это, – артистам цирка дозволялось хранить свои тайны, секреты своего ремесла. Скорее всего, они считали, что ребенок размалевывает себя какой-то светящейся краской, например с добавлением иридия, вроде того, как это делают английские медиумы, изображая на своих сеансах «эктоплазму». И неважно, что сияние было более странным, более красивым, как будто исходило изнутри, так что складывалось впечатление, что под кожей мальчика можно разглядеть его яркие вены, кости, легкие и прочие внутренности.

Однажды, когда она раскрашивала свое лицо для вечернего выступления, Марлоу признался ей в своем страхе:

– Что, если я однажды просто не смогу остановиться, Бринт? Что тогда?

– Тогда мы всегда с легкостью будем находить дорогу в темноте.