Обыкновенные монстры

Марлоу подрастал, превращаясь в черноволосого и шумного мальчугана, хотя кожа его сохраняла жутковато-бледный, нездоровый вид, как будто он никогда не видел солнечного света. И все же он выглядел совершенным милашкой: его голубые глаза и улыбка были способны растопить лед в любом сердце. Впрочем, временами в нем проявлялась какая-то странная вспыльчивость, и по мере взросления его лицо все чаще искажалось от злости, когда он, раздраженно топая ногой, настаивал на своем, и тогда Элиза с опаской размышляла, что же за дьявол в него вселился. В такие моменты мальчик кричал, верещал и хватал все, что попадалось под руку: куски угля, чернильницу, что угодно, – и разбивал вдребезги. Бринт пыталась убедить девушку, что такое поведение свойственно всем детям, что через такие приступы гнева проходит каждый и что с ним все в порядке, но Элиза не была в этом уверена.

Однажды вечером на Сент-Джорджес-стрит внимание Марлоу привлекло нечто в витрине лавки – палочка лакрицы или какое-то другое лакомство, – а Элиза то ли слишком устала, то ли слишком торопилась, поэтому отказала ему и сквозь толпу потащила за руку прочь от лавки к широкой мощеной лестнице, ведущей на Болт-Аллей. «Хочу! Хочу!» – вопил он, бросая на нее гневные, преисполненные злобы взгляды. Она ощутила жар в ладони и пальцах – в тех местах, где касались их руки. Остановившись посреди мощеной лестницы в тусклом свете газового фонаря, девушка увидела, что от ребенка исходит прежнее голубое сияние, и ее руку пронзила мучительная боль. Марлоу буквально пылал от злости, наблюдая за тем, как она извивается от боли. Элиза громко закричала и оттолкнула его от себя, и в то же мгновение увидела у подножия лестницы фигуру в плаще, которая стояла, повернувшись к ним, неподвижно, будто колонна. Лица у фигуры не было, один лишь дым, и, увидев этот дым, Элиза содрогнулась…

Но тут Марлоу затих, сияние погасло. Лежа в грязи, там, куда она его толкнула, он с недоумением смотрел на нее. Теперь на его лице отражался лишь страх. Он заплакал. Элиза прижала к себе обожженную ладонь, закутала ее шалью и здоровой рукой повела мальчика за собой, тихо успокаивая его и ощущая одновременно страх и стыд. Перед тем как уйти, она оглянулась, но у подножия лестницы никого не было.

Когда Марлоу исполнилось шесть, они потеряли театр из-за долгов по арендной плате, и им пришлось ютиться в жалкой комнатушке на Флауэр-энд-Дин-стрит в Спиталфилдсе. Элиза иногда думала о том, что Бринт, возможно, ошибалась и что в конце концов можно убежать от своих ошибок. Теперь девушка занималась тем, что после отлива спускалась из Спиталфилдса к Темзе и старалась найти в густом грязном иле что-то полезное; Бринт была слишком грузной для подобной работы, а Марлоу – слишком маленьким. Однако он резво носился по туманным улицам мимо груженных углем телег, подбирая с булыжной мостовой упавшие угольки и ловко уворачиваясь от железных колес, а Бринт обычно стояла у тумбы на краю дороги и в волнении следила за ним. Спиталфилдс Элиза недолюбливала – это был темный и порочный район, но ей нравилось, что в нем Марлоу учился выживать, проявлять твердость и бдительность, нравилось, как его большие глаза темнеют от получаемых жизненных знаний.

Но иногда по ночам он все так же подкрадывался, ложился рядом на изъеденный клопами матрас и прижимался к ней всем телом, а она слушала, как быстро бьется его сердце, и ей казалось, что он по-прежнему такой же простодушный, миленький и хорошенький, как в младенчестве.

Однако так было не всегда. Весной того же года она нашла его скрюченным в заваленном мусором переулке у Трал-стрит. Он сжимал свое левое запястье правой рукой, и от его рук, шеи и лица исходило то же сияние, что и годы назад, – голубое и зыбкое, словно пробивающееся сквозь туман. Когда мальчик отдернул правую руку, кожа левой руки на мгновение стала пузыриться, но тут же снова обрела обычный вид. Элиза не смогла сдержать крик изумления, хотя видела такое не в первый раз, а Марлоу повернулся и с виноватым видом потянул ее за рукав:

– Мам?..

Они стояли в переулке одни, но шагах в десяти была затянутая туманом улица, с которой до них доносился грохот колес и крики торговцев.

– О господи, – прошептала она, становясь перед ним на колени и не зная, что еще сказать.

Она надеялась, что он забыл тот день, когда обжег ей руку, хотя и не была в этом уверена. Все же она прекрасно понимала, что в этом мире не к добру чем-то отличаться от других, и попыталась объяснить это и ему. Она сказала, что каждому человеку Бог даровал две судьбы и что их задача в этой жизни – выбрать одну или другую. Посмотрев на его белые от холода щеки и спускавшиеся до ушей черные волосы, она заглянула в его маленькое личико и почувствовала непреодолимую грусть.

– У тебя всегда есть выбор, Марлоу, – повторила она. – Ты понимаешь?

Он кивнул. Но ей казалось, что он ничего не понял.

– А это плохо, мама? – спросил он едва слышным шепотом.

– О нет, дорогой. Нет.

Он на мгновение задумался:

– Потому что это от Бога?

Прикусив губу, она кивнула.

– Мам?

– Да?