Обыкновенные убийцы: Как система превращает обычных людей в монстров

А теперь – решающий момент: причина того, что подавляющее большинство преступников, выполняя свою задачу, не сломались, хотя многие, возможно, и впрямь убивали против «истинного» желания, состоит в том, что их угрызения совести и страдания от выполнения тяжелой задачи по умерщвлению были нормативно интегрированы в преступную мораль национал-социализма. Ханна Арендт отмечала, что язык национал-социализма превратил «адресатов приказов» в «носителей приказов» – транспортировщиков целей, которые сами могли страдать от своего груза{57}. Именно поэтому сохранение «порядочности» в процессе убийства могло считаться доказательством сохранившейся нравственности. И это опять-таки подразумевает, что понимание «правильного» и «неправильного» сдвинулось в целом: убийство людей могло считаться «добром», поскольку служило высшему благу народной общности[7].

Таким образом, получается, что в рамках специфической морали национал-социализма «нормальным» было совершать поступки, которые по меркам универсалистской морали запрещены. В этой же связи Ханна Арендт говорит об Адольфе Эйхмане, «что он был “нормальным”, не был исключением и что в условиях Третьего рейха только “исключения” сохранили нечто вроде “нормального” восприятия»{58}. При смещении нормативных рамок то, что раньше считалось общепринятым, теперь оказывается ненормальным поведением, и наоборот. Так убийство становится общепринятым в данном обществе действием.

Готовность убивать субъективно подкрепляется еще одним аспектом нравственной цельности. Именно опираясь на свой особый образ действия, определяемый ими как моральный, преступники могли убедить себя в том, что их моральный облик сохранен. Это означает, что они выбирали определенный способ убийства, который казался им более приемлемым, чем те, что предпочитали другие. Кошмарный, но, к сожалению, типичный пример – 101-й полицейский батальон, ставший известным благодаря работам Кристофера Браунинга и Дэниэла Голдхагена. Входившие в него примерно 500 бойцов уничтожили около 35 000 человек и еще 45 000 отправили в Треблинку. Один из участников рассказывал: «Я старался по возможности расстреливать только детей. Дело было так: матери вели детей за руку. Мой сосед тогда стрелял в мать, а я – в ее ребенка, потому что по какой-то причине я говорил себе, что ребенок все равно уже не сможет жить без матери. В какой-то мере это должно было успокоить мою совесть – избавить от страданий ребенка, неспособного больше прожить без матери»{59}.

То, что такое было возможно и не противоречило морали действующих лиц, доказывает, что им не приходилось преодолевать какие-либо существовавшие ранее моральные барьеры или морально разлагаться. Это означает, что именно убеждение самих себя в том, что, несмотря ни на что, их моральный облик сохранен, позволяло совершать убийства, не чувствуя себя при этом убийцами. В какой-то мере они убивали не как личности, а как носители исторической задачи, на фоне которой их персональные потребности, чувства и противоречия должны были отступить на второй план. Получается, что убивать им помогало дистанцирование себя от роли, которую они исполняли.

Ролевая дистанция, как писал Ирвинг Гофман, является ключевым условием профессионального поведения. Она означает дистанцию «между действием и бытием»{60}. «На самом деле, – добавляет Гофман, – индивидуум отрицает не роль, а ту возможную самость, которую данная роль подразумевает для всех ее исполнителей, если они от нее не защищаются»{61}