Обыкновенный уникум

И стол выдал мне длинный список вопросов, которые, по его мнению, недурно было бы в ближайшее время разрешить. Одного взгляда было достаточно, чтобы прийти в ужас: и половины всех вопросов хватило бы по крайней мере на две человеческие жизни. Но зато какие это были темы! Бог мой, какие прекрасные темы! Любой ученый умер бы счастливцем, если бы ему удалось разработать хотя бы несколько из них. А я даже не знал, как к ним подступиться. Это было похоже на роскошный яблоневый сад, в котором спелые, сочные яблоки сгибают ветви до самой земли, в котором все дышит изобилием и восхитительным ароматом, а ты стоишь позади высоченной ограды и жадно смотришь в сад между штакетинами — калитка рядом, но на ней замок, и есть только один путь: через забор, но ты боишься, что сейчас выскочит из-за угла страшный сторож с двустволкой в руках и начнет палить в воздух, а потом поймает тебя и надерет тебе уши — тут уж будет совсем не до яблок.

— Вы не находите, что здесь вопросов... м-м... несколько многовато? — спросил я после минутного замешательства.

— Не нахожу, — отрезал стол. — По-моему, все в норме.

— Возможно, — неуверенно поддакнул я. — Но, черт возьми! Я даже не представляю, с чего начинать...

— Будем делать по порядку. С вопроса номер один по последний.

От такого предложения я чуть не свалился со своего трехногого стула. Самомнение стола, видимо, не имело границ, равно как и время, отпущенное на развитие этого самомнения, но у меня-то границы были, и еще какие!

Я решил проучить этого хвастуна.

— Что ж, — не без ехидства сказал я, — давайте попробуем.

И уже вскоре убедился, сколь ошибочным было мое первоначальное мнение о его возможностях. Да, стол творил чудеса. Он был буквально начинен совершенно оригинальными, невероятными идеями. Время шло, и на бумаге мало-помалу начинали проявляться контуры будущей новой теории.

— Вы знаете, — сказал мне стол в начале нашей работы, — неплохо было бы сразу все перепечатать на машинке. Конечно, я мог бы сделать это сам, но мне печатать уже тяжело — глаза устают, и вообще годы не те, сами понимаете. Не могли бы вы этот труд взять на себя?

— Охотно, — согласился я и через минуту уже стучал на машинке.

Честно говоря, мне все-таки было немножко не по себе. Все шло, как по маслу, будто и не было никаких трудностей или сомнений, — я чувствовал, что сейчас создается замечательнейшая теория. Простота ее создания пугала меня.

Сидя на кухне и черпая ложкой давно остывший суп: жене уже надоело его подогревать, — я все время мысленно возвращался к нашей работе.

Я никогда не считал себя великим человеком. Я всегда делал только то, что мог, и никогда не ставил перед собой неразрешимых, с моей точки зрения, задач. По правде, я никогда не интересовался, что думают обо мне остальные. Я работал с ними — и только. Но вот теперь на моих глазах создается замечательный труд, блестящая теория. Имел ли я право поставить под ней свое имя? Конечно, стол сказал, что это его долг — помогать мне, он этим занимался и у других хозяев, он читает мои мысли, все обо мне знает и все мне рассказал о себе. Он мой раб — громко звучит, не правда ли?! Для постороннего наблюдателя это просто стол, мертвая вещь, за которой, может быть, удобно работать, но только ли удобно, вот в чем вопрос? Для меня он живой, такой же, как я, как все другие люди, я с ним советуюсь и жду от него помощи. Все идеи принадлежат ему, во всяком случае, большая часть, и он терпеливо объясняет мне, что к чему. Мы с ним как соавторы, нет, как учитель и ученик. И в то же время я его купил, купил как вещь, которую мог бы приобрести любой другой, не окажись я в тот момент в комиссионном магазине. Что же делать? Имею ли я право называть эту теорию СВОЕЙ?

Я быстро допил компот и побежал к столу. Работа интриговала, тянула к себе, и я наконец нашел выход: сначала завершу теорию, а потом уж подумаю о своем моральном праве на нее — таково было мое поистине соломоново решение.

Мы трудились до самого вечера. Мы многое успели за этот день, и потому я шел спать со спокойным сердцем: я славно сегодня поработал. Как и вчера, я долго ворочался в постели, силясь заснуть, но сон решительно не шел, и я понял, что ждать его бесполезно.

Тогда в половине двенадцатого меня снова посетила муза вдохновения, впрочем, у физиков и математиков это не муза, а что-то иное, по-видимому, вовсе без названия, и я опять отправился записывать серию своих новых гениальных мыслей, как сообщил я жене. Она уже не протестовала, она даже, кажется, начала проникаться уважением к моим ночным бдениям: в конце концов говорят же, что великие люди творят по ночам — вдруг и ее муж создаст что-нибудь дельное? — тогда можно будет счастливо улыбаться и принимать поздравления в его адрес, все-таки, знаете, очень приятно, когда хвалят близкого тебе человека.