Обжалованию подлежит

Жизнь свела их со Станиславом в тяжкую военную пору. Раза три, а то и четыре он привозил им с Машенькой в эвакуацию, в Киров, собранные из скромного госпитального пайка отцом их семейства небогатые и все же спасительные посылки. Оксана подозревала, что к припасам Петра его жалостливый армейский дружок кое-что подкидывал от себя. Подозревала, а он отрицал. Непонятно, откуда у него брались силы на дорогу, на преодоление томительного пути от заснеженного вокзала до обдуваемой злыми ветрами окраины. Не слишком-то грели шинель и треух, туго завязанный у подбородка. Сапоги с натугой скользили по дощатым, кое-где подчищенным тротуарам. Спасибо, прохожие надоумили шагать вслед за ними посреди мостовой, заваленной утоптанным снегом. Сугробы почти заслоняли угрюмые бревенчатые дома. Ориентиром служило солидное каменное строение, в которое втиснулся переброшенный с Оксаниной родины, с Украины, завод, производящий, как передавалось таинственным шепотом, «предметы выстрела».

Измотанный путник, миновав глухой высокий забор, вваливался в их с Машей временное пристанище. Шаркал ногами и с виноватой улыбкой — вечно она у него виноватая! — протягивал увесистый сверток, обтянутый когда бязью, когда мешковиной. На расспросы, почему к ним никогда не отпустят Петра, отвечал не слишком распространенно: «Раненых доставляют непрерывным потоком». Начиналось: «А самим хирургам очень опасно, поскольку рядом с передовой?». В ответ Станислав мямлил, цедил: «Ну, налеты, ну, обстрелы из дальнобойных орудий; земля, конечно, взлетает столбом». Однажды обрисовал, как сам он, тогда еще не обстрелянный лаборант, выскочил из основного здания после бомбежки. Озирается, вертит в руках ключ от двери лаборатории, а лаборатории нет.

Машенька радовалась не только гостинцам, она всем сердцем тянулась к «дяде с войны». В свое последнее посещение города на Вятке-реке, в холодище и беспросветной тьме — светомаскировку в домах не ввели, но улицы освещали скупей скупого, — «дядя» взялся убаюкать «дитя». Выбрал вполне подходящую, по его понятиям, колыбельную:

Были два друга в нашем полку,
Пой песню, пой!
Если один из друзей грустил,
Смеялся и пел другой.

Сейчас мелодия той колыбельной сразу ожила в памяти Оксаны — простенькая, излюбленная гармонистами. Ожили и слова, особенно про дружбу. Оксана не устояла, напела ту всплывшую в памяти песню. Напела без слов, мотив не мог не напомнить о «дружбе». Стась слушал, понял, однако не подхватил. Наоборот, подобрался. В выпуклых зеленоватых глазах застыла настороженность, отчужденность. Оксана смолкла. На смену пению пришло шуршанье хрупких оберток, сквозь которые просвечивали тугие стебли и яркие головки цветов. Что ей букет? Знак вежливости — не больше того. А дружба истаяла — сама виновата.

2

Дружить Станислав умел. Петр в письмах аттестовал его не иначе как «душевный наш Стасик». Такому, писал, мало работы в лаборатории, он рвется в палаты, переживает чужую боль как свою. Выкраивает время быть полезным у коек, безотказный, не дает себе передышки, иной раз прикрикнешь: хоть немного поспи!

Демобилизовавшись, таким и остался — сердечным. По-братски опекал осиротевшее семейство Петра. Совсем ли по-братски? Достаточно впоследствии намудрил.

— Машу мою хоть иногда вспоминали? — прислонилась к вешалке, ждет.

— Машеньку? Ну еще бы!

— Вместе с мамой?

Шелестящая пестрая груда — дар Первомая — вздрогнула и выскользнула из рук. Станислав подобрал с паркета алые с желтыми язычками цветы. Поднял их, выпрямился, мысленно подосадовал — так повелось с начала знакомства — на свой невысокий рост. Разница между ним и Оксаной была с ноготок, но все же была. Жаль, что его отрочество не ведало акселерации, предпочел бы выглядеть каланчой, наблюдательной вышкой. Ничего не поделаешь…

— Ни дочку, ни маму не забывал. — Повинуясь взятому ею тону изъясняться начистоту, не скрыл опаски, возникшей утром, покуда брился и тщательно завязывал галстук. Спросил прямо: — Совсем заделался стариком?

— Старика бы не пригласила себе в кавалеры.

— Тогда получайте, любезная дама, тюльпаны с гвоздиками.

— Где там тюльпаны с гвоздиками? — из комнаты выглянула сравнительно молодая, крепко сбитая женщина в пестром переднике, в домашних туфлях. — Не узнаете меня, дядя Стась? — так и остался для нее «дядей Стасем», хотя сама успела вырасти в Марию Петровну. Как ее поприветствовать: здравствуйте? здравствуй?

— Машенька, с Первым мая! Цветы на двоих. Пристройте их в воду, пожалуйста. Подойдут к завтрашнему столу?

За дочку ответила мать:

— Ого, коронное блюдо! — Распорядилась: — Возьмешь в буфете бело-синие вазы.