Обжигающая страсть

— А пока, уважаемые господа, — добавил он уже в холле гостиницы, после оформления всех формальностей с заселением россиян, — у вас масса свободного времени до понедельника. Начало встречи, как вы знаете, в одиннадцать часов, к гостинице будет подан транспорт в десять тридцать. На завтра у нас запланирована экскурсионная поездка по городу, и будет автобус для желающих посетить Хатынь и Курган Славы. Отправление — в одиннадцать часов. Я вас буду ждать у автобуса… Желаю вам, господа, приятно провести время в нашем городе! Да, кстати, пункты обмена валюты есть и здесь, и в отеле, и в городе, через каждые пятьдесят метров.

С этими словами он оставил их, и члены российской делегации разбрелись по своим номерам распаковывать вещи.

Степан Николаевич поднялся в номер, включил телевизор и тупо уставился в экран, пытаясь вникнуть в смысл какой-то очень уж публицистической программы «Останкино».

Вернее, вникать в ее смысл он и не пытался. Из головы у Кравцова ни на секунду не исчезал образ Лолиты.

Еще в самолете он ловил себя на мысли, что злится и раздражается из-за каждой мелочи: ему до смерти надоел болтливый сосед из комитета по культуре, ему ужасно не понравился надменный тон стюардессы, предлагавшей напитки, его почему-то совершенно завел тот паренек из органов СНГ, который встречал их в аэропорту.

И именно сейчас Кравцов понял, что виной всему был Макар. Макар, его сын, который позволил себе уехать в Таллинн с Лолитой. С собственной невестой. И со сказкой его, Кравцова-старшего.

Это была ревность. Элементарная пошлая ревность. Она родилась вдруг там, в прихожей его квартиры, и больше не оставляла его ни на секунду. Она не давала Кравцову сосредоточиться. Она не позволяла ему думать ни о чем другом, кроме как о Лолите. Об этом светловолосом чуде, которое сейчас, возможно, лежит в объятиях другого. Его сына.

Он не мог об этом думать спокойно.

Он не мог допустить этого даже в мыслях.

Степан Николаевич не на шутку разволновался. Он выключил телевизор, набросил пиджак и спустился вниз, в бар.

— О, Степан Николаевич, — окликнул его из-за стойки Галашев, тот господин из комитета по культуре, с которым они сидели в креслах самолета. Он уже устроился на высокой банкетке, судя по парочке пустых рюмок, довольно основательно и успел почувствовать себя здесь, как рыба в воде. — Я уж подумал, что вы где-нибудь в городе. Наши почти все подались побродить по Минску… Кстати, рекомендую попросить коньячку — здесь у них он совершенно настоящий, как до перестройки…

— Правда?

— А я когда-нибудь врал? — пьяно попробовал возмутиться Галашев и тут же обратился к бармену: — Любезный, для моего друга пятьдесят граммов, пожалуйста!

Кравцов вскарабкался на соседнюю банкетку и с удовольствием опрокинул в себя рюмку солнечной жидкости. Коньяк приятным завораживающим теплом разлился по телу, буквально на глазах прибавляя бодрости и решительности.

— Закусывай, Степан Николаевич, — протянул ему Галашев тарелочку с нарезанным лимоном.

— Спасибо… Давно вы тут сидите, Александр Григорьевич?

— А почти сразу, как устроились, я — сюда. Знаете ли, плоховато я эти самолеты переношу, обязательно надо подкрепиться после полета, — засмеялся тот, кивнув на пустую рюмку перед собой.

— Что ж, коньяк, видимо, действительно великолепное лекарство, — Степан Николаевич попросил бармена снова наполнить рюмку и взял кусочек лимона. — Ой, подождите, я же еще не поменял рубли…

— Степан Николаевич, дорогой! Чувствуй себя, как в Москве. Он с удовольствием берет любые тугрики. Не знаю, правда, по какому курсу, но получается, вроде, по-человечески!

Кравцов все же вытянул на всякий случай пару десятитысячных бумажек, и бармен моментально отреагировал, выставив прямо на стойку чуть початую бутылочку «Лучезарного».

Они пили, раз за разом чокаясь за успехи в великих делах, и Степан Николаевич постепенно расслаблялся, наслаждаясь приглушенным освещением, тихой музыкой и волшебным напитком. Иногда он как будто спохватывался и мрачнел, пытаясь уловить какую-то мысль, которая ворочалась в совершенно ватной голове, но удалось это ему лишь однажды, и тогда Кравцов строгим голосом спросил:

— А почему это мы пьем какое-то молдавское кодру?

— И правда, почему — возмущенно подхватил Галашев. — Что это за неуважение такое? У вас что, лучших напитков нет?

— Нет, послушайте, я вас спрашиваю, — приставал Кравцов к бармену, — есть ли у вас настоящий, французский коньяк?

Он извлек из портмоне, долго шелестя купюрами, двадцатидолларовую бумажку и бросил ее на стойку.

— Правильно! — взревел Галашев и тут же раскололся ровно на такую же сумму. — Мартель!

Когда они начинали пить уже третью бутылку, Кравцов вдруг понял, какая мысль не давала ему покоя все это время. Он вспомнил лишь одно слово, но слово это, как сигнал тревоги, вмиг отрезвило и разозлило его — Лолита!

— Жди меня здесь, — бросил он Галашеву и поспешил в холл, к столикам администрации.

— Девушка, мне срочно нужно в Таллинн.