Очарованный кровью

Боль в шее стала сокрушительной, а в правую ключицу будто вворачивали длинный шуруп. Но боль не могла остановить ее; напротив, она подстегивала Кот. Чем непереносимее становились болевые ощущения, тем лучше Кот представляла себя на месте Лауры, на месте остальных Темплтонов, распятого в стенном шкафу молодого человека, служащих с автозаправочной станции и всех тех людей, чьи могилы, возможно, находились совсем неподалеку, на лугу перед домом. И чем больше она идентифицировала себя с ними, тем сильнее ей хотелось, чтобы на Крейбенста Вехса обрушилась лавина нечеловеческих страданий. Видимо, в эти минуты Кот посетило ветхозаветное настроение, поскольку она была отнюдь не расположена немедленно подставить другую щеку. Она желала видеть, как Вехс будет корчиться на дыбе, слышать, как трещат выворачивающиеся из суставов кости и лопаются сухожилия. Меньше всего ей хотелось, чтобы он попал в специальное отделение психиатрической лечебницы для спятивших убийц, где его поселят в отдельной палате с телевизором, будут исследовать, лечить, давать советы как наилучшим образом поднять свою самооценку, пичкать разнообразными препаратами, кормить ужином с индейкой перед рождеством. Вместо того, чтобы передать Вехса в милосердные руки психиатров и социальных работников, Кот хотела бы препоручить его воображаемому палачу и посмотреть, как долго этот грязный, вонючий сукин сын останется верен своей теории насчет того, что каждое ощущение является по сути нейтральным и что каждый опыт сам по себе стоит того, чтобы его пережить. Это жгучее желание, выкристаллизовавшееся из ее боли, было, конечно, не слишком благородным, но зато — чистым и искренним; как высокооктановое топливо, оно с силой сгорало в ее сердце, не давая ему остановиться и замереть.

Ближний край бочки-тумбы тем временем оторвался от пола примерно фута на три, то есть почти на столько же, на сколько она сумела приподнять его в прошлый раз. Кот ничего этого не видела и могла только строить предположения, однако у нее оставалось еще довольно много пороха в пороховницах. Согнувшись, словно проклятый богом горбатый тролль, она толкала стол до боли в коленях, налегала на него до судорог в мышцах, до дрожи в бедрах, а ее ягодичные мышцы сжимались с такой силой, с какой кулак политика стискивает крупную взятку наличными. Одновременно она, подбадривая себя, вслух разговаривали со столом, как будто он был живым:

— Ну давай же, давай, двигайся, ты, дерьмо собачье! Двигайся, сволочь, сукин сын, выше, выше! Пошел! Пошел, болт тебе в глаз!..

Перед ее мысленным взором промелькнул довольно любопытный образ: Котай Шеперд в костюме ковбоя опрокидывает карточный столик прямо на профессионального салунного шулера. Картинка была в точности как в кино; вся разница заключалась в том, что Кот претворяла ее в жизнь не в таком быстром темпе, двигаясь медленно, и трудно, будто под водой.

Между тем стул, остававшийся на месте даже после того как обтянутый джинсами зад Кот расстался с его сиденьем, оторвался от пола и повис на цепи, пропущенной через его спинку, ибо руки Кот поднимались все выше. В какой-то момент оказалось, что Кот поднимает не только стол, но и стул, причем последний располагался почти что у нее на спине, давя на бедра жестким передним краем сиденья и болезненно упираясь верхней кромкой спинки чуть ниже лопаток. Но этим его воздействие, увы, не ограничивалось: вскоре стул превратился в хомут, пригибающий Кот к земле и мешающий ей поднимать стол выше.

Кот как можно теснее прижалась к краю столешницы, Выиграв таким образом немного необходимого ей пространства, и приподняла свою согбенную спину сначала еще на дюйм, потом еще. Чувствуя, что силы ее подходят к концу, она принялась ритмично и громко выкрикивать: «раз! р-раз! рр-раз!», понемногу раскачивая стол. Лицо ее заблестело от испарины, пот разъедал глаза, но в кухне Все равно было темно, и Кот не могла видеть, что она уже сделала и что ей еще предстоит. Жгучая боль в глазах не беспокоила ее; в любом случае она не могла быть долгой. Кот боялась другого: что от напряжения лопнет артерия, или что тромб оторвется от стенки сосуда, и ток крови загонит его прямо в мозг.

Вместе с этими опасениями к ней, впервые за последние несколько часов вернулся Большой страх, поскольку, даже сражаясь со столом, она не могла не думать о том, что и как будет проделывать с ней Крейбенст Вехс, когда вернется и обнаружит ее лежащей на полу, ничего не соображающей после апоплексического удара и невнятно что-то бормочущей. Если ее мозг превратится в пудинг, она уже не будет для него любопытной игрушкой-головоломкой, а станет просто куском мяса, неспособным доставить ему максимум удовольствия во время пытки. Тогда Вехс, возможно, вернется к грубым забавам своего детства: вытащит ее на задний двор, обольет бензином и подожжет, чтобы полюбоваться, как, очумев от боли, она будет судорожными рывками ползать по кругу, упираясь в землю обожженными, изуродованными конечностями.