Очарованный принц

Тогда в самой пышной богатой чайхане с подушек восстал Агабек, закончивший утреннее чаепитие:

– Чайханщик, получи сколько с меня следует за весь постой. И выведи моего длинноухого, покрытого шерстью.

Он даже заглазно не позволял себе называть ишака иначе, как только почтительно косвенными именами, дабы, очутившись в каирском дворце, не проговориться как-нибудь нечаянно и не угодить на первых же порах в тайную комнату.

Ходжа Насреддин и вор, с утра ожидавшие вблизи чайханы выхода Агабека, спрятались за угол.

Будущий египетский визирь, не заметив их, важно прошествовал мимо, ведя в поводу ишака. Длинноухий, покрытый шерстью являл собою вид самый унылый: морда была опущена к земле, уши болтались, хвост бессильно обвис, кисточка на конце чуть шевелилась.

– Посмотри на его безутешность, – сказал вор Ходже Насреддину. – Это настоящий преданный друг, многим людям следовало бы у него поучиться.

Они последовали за Агабеком в толпу, в нестерпимую давку гудящих крытых рядов; здесь воздуха не было, его вытеснил пар, поднимавшийся от земли, щедро увлажненной поливальщиками; тысячи запахов, источаемых кожами, красками, заморскими пряностями, гниющими отбросами, продавцами и покупателями, парящимися в своих халатах, – все это смешивалось и сгущалось до такой немыслимой плотности, что уже прилипало к рукам и лицам, наподобие какой-то вязкой жижи… Агабек миновал красильный, сапожный, седельный ряды и вышел к большому базарному арыку. Ходжа Насреддин толкнул вора локтем:

– Ищет лавку менялы Рахимбая.

Толстый меняла Рахимбай в этот день еще не имел торгового почина и, зевая, скучал в своей лавке. По его лицу, восстановившему прежнюю округлость, по курчавости расчесанной бороды, по сонно-сытым глазам видно было, что после сундучной бури никакие смуты не возмущали больше его душевного мира. Так оно и было: оскорбленная супруга простила его и снизошла до него, арабские жеребцы в благополучном здравии стояли на конюшне, под тройной охраной, ожидая следующих скачек; вельможа – хотя и холодно – отвечал ему на поклоны при встречах; жизнь менялы вошла в прежнюю ровную колею.

Не предвещало ему никаких особых волнений и сегодняшнее знойное утро; даже наоборот, он подумывал закрыть к обеду лавку и предаться дома сладостному отдыху возле супруги. Напрасные мечтания! – уже гудели, кружились над его беспечной головой вихри новых невзгод.

Перед лавкой остановился человек весьма степенной наружности, с ишаком в поводу:

– Да пребудет над тобою слово аллаха, купец, мир тебе! Скажи, не зовут ли тебя Рахимбай?

– Ты угадал, меня зовут Рахимбай. Какое дело привело тебя, о путник, к моей лавке?

– Я слышал о тебе еще по ту сторону гор, как о честном купце, вот почему и разыскивал именно тебя среди всех кокандских менял.

Рахимбай, как всякий отъявленный плут, был весьма ревнив ко мнению людей о себе; обрадованный и польщенный словами Агабека, он сразу к нему расположился душой; впрочем, в соответствии с природным своим плутовством, и самое это расположение ощутил не иначе как в замысле хитро обжулить, но только на дружеский лад – неслышно и мягко, с оттенком доброжелательства.

– Не первый ты, о путник, приходишь ко мне с подобными словами, – сказал Рахимбай, самодовольно кряхтя и поглаживая круглый, выпятившийся живот. – Меня, слава аллаху, знают по всей Фергане и далеко за ее пределами, как честного человека; надеюсь таковым оставаться и впредь.

– Добрая слава дороже денег, – вежливо поклонился Агабек.

Купец не остался в долгу – ответил таким же поклоном:

– А еще дороже – встреча с достойным и разумным собеседником.

– Истинная правда! – воскликнул Агабек. – Именно такую встречу послал мне аллах сегодня.

– Вот слова, порожденные самим благородством, – отозвался купец.

– Они – лишь зеркало: отразили то, что перед ними, – подхватил Агабек.

Долго они кланялись друг другу, соперничая во взаимовосхвалениях, превознося друг друга до небес. Между тем глазки менялы – истинное зеркало его разума – превратились в узенькие щелочки, шныряли и бегали, ощупывая путника, стараясь проникнуть сквозь ткань его пояса внутрь кошелька.

Наконец перешли к делу. Рахимбай отсчитал Агабеку горсть звонкого золота – монет на пять меньше, чем следовало бы, по сравнительной стоимости динаров и таньга на кокандском базаре; при этом он сокрушенно вздыхал и рассказывал о крайнем вздорожании арабского золота в последнее время, что было, конечно, чистейшим враньем. Агабек – сам не промах в подобном вранье – проницательно усмехался, но в спор не вступал; что были ему эти жалкие пять динаров, если впереди ожидала его дворцовая каирская казна!

– А теперь, почтеннейший, – прервал он излияния купца, – у меня к тебе еще одно дело. – Он ссыпал динары в круглый кошелек черной кожи, спрятал его и достал из пояса второй кошелек. – Здесь драгоценности: ожерелье, браслеты, кольца. Может быть, купишь?