Очаровательная блудница

— Стреляй ее, коль блудница, — возле уха шепнул огнепальный. — Или штыком пырни!

— Да ты не сможешь, Стас! — надменно произнесла отроковица. — Чтобы драться с богом, требуется мужество! А ты еще…

Рассохин нажал спусковой крючок, и ее отбросило выстрелом к валежине, а иначе бы сразу рухнула на землю. Тут же зацепилась раскинутыми руками, обвисла и стала медленно подламываться.

— Сейчас упаду… Поддержи меня!

Он рванулся вперед, и рогатина с хрустом вошла ему в грудь.

— Совсем и не больно! — сказал с радостью. — Как под наркозом… А тебе больно?

В это время Женю заслонил широкой спиной Прокошка — подхватил на руки и куда-то понес. А рядом со Стасом крутился Христя.

— Ей тоже не больно, — бормотал. — Мертвым не больно, паря.

— Зачем же я ее убил?..

— За измену, паря, за измену. По нашему уставу с блудницами так и поступают… Айда со мной. Стас.

— Куда?

— Как куда? Тебя же схоронить надобно. Не зверям же бросать на съеденье…

И стал спускать в могилу, без гроба, без домовины и почему-то стоя.

— Ты зачем меня так хоронишь? — спросил Стас.

Христе отчего-то весело было, кривлялся, подмигивал.

— По уставу положено, ногами вперед…

— А где отроковицу схоронят?

— Блудниц у нас в болоте топят…

Огнепальный спустил его в яму и там уложил на спину, руки на груди сложил.

— Ну, паря, спи спокойно! Я пошел.

— Погоди, мне здесь холодно, — слабо воспротивился Рассохин. — Ты бы хоть накрыл меня чем-нибудь.

— Землей закопаю, — откликнулся тот откуда-то сверху. — Согреешься…

И правда, на Рассохина посыпалась мягкая, теплая от солнца и легкая, словно сухой мох, земля. Она падала на тело, на лицо и ничуть не давила; напротив, сквозь нее можно было даже дышать и слышать — где-то на поверхности бесконечно чирикала ласточка. Под ее пение он и провалился в небытие и ничего больше не видел, не слышал и не ощущал.

Когда же очнулся, то почуял на своей голове горячую руку и, еще не подымая слипшихся от гноя век, узнал ее…

— Женя? — позвал он. — Это ты?

— Вот и очнулся, — проговорила она. — И узнал…

Отроковица сидела возле него, земли почему-то не было, и за ее плечом что-то светилось.

— Мы с тобой на том свете? — спросил Рассохин.

— На том, — отозвалась Женя и сняла руку со лба. — Ты помолчи пока, новопреставленный.

— Прости меня…

— И поделом мне, отрок. Добро, что ты меня убил, а не кто другой. Закрой глаза и спи, покойник.

Он послушно опустил веки и снова будто растворился в темноте. Времени он не ощущал, да и оно было ни к чему, поскольку мрак этот казался вечностью, а вечность не имела ни начала, ни конца.

В следующий раз он пришел в сознание от того, что ему в горло что-то вставляли, раздвинув зубы деревяшкой. У Стаса возник слабый рвотный позыв, и тут же послышался удовлетворенный голос:

— Добро, жить будет! Эвон, рыгнуть хочет… Терпи!

Стас открыл глаза и сначала увидел торчащую изо рта трубку с берестяной воронкой, потом смутные, старческие руки, которые что-то вливали из туеса. И лишь проморгавшись, различил дрябловатое лицо пожилой женщины, обрамленное черным платком.

Над ее плечом что-то светилось…

Старуха опорожнила туес и вынула трубку из горла Стаса, а потом разжала пальцами его зубы и убрала деревяшку. В пространстве без очертаний рядом с ней был кто-то еще, пока незримый, но осязаемый, ибо жесткие невидимые руки массировали ему ступни, терли, мяли, крутили пальцы.

— Гляди-ка, — сказала старуха, заглядывая ему в глаза. — Душа возвратилась.

Неведомый ее напарник поднес какой-то расплывчатый источник света, сам оставаясь в тени, и посветил в лицо.

— Глаза-то живые, — отозвался мужской голос. — Давай окурим.

И унес свет.

Осознание реальности было еще пунктирное, прерывистое, собственно, как и понятие времени. Рассохин в какой-то момент почуял запах приятного, чуть терпкого дыма, и первое, что вспомнил из прошлого, — школьный урок географии. Учительница имела мужской, хорошо поставленный голос и говорила, словно диктор на радио:

— Из Индии вывозили чай и благовония…

Ему тогда слово «благовония» показалось смешным из-за неприемлемого сочетания слов — «благо» и «вония», ибо, по его разумению, то, что воняло, не могло быть благим.

Стас сейчас это вспомнил и засмеялся, но не в голос — про себя: лицо еще не слушалось, не отзывалось на чувства.

— Ишь, улыбается, — одобрительно проговорила старуха. — Дыши, дыши глубже, дым-от полезный.

Он подышал и, наверное, уснул или впал в забытье на какое-то время, поскольку обстановка изменилась: дыма не было, зато поблизости оказался стол, на нем керосиновая лампа со стеклом и напротив друг друга сидели старуха и сивобородый лысый старик. Они что-то ели деревянными ложками, хлебая из одной миски.

— Где я? — спросил Рассохин.

Его услышали. Старуха развернулась к нему, заглянула в лицо. И на миг показалось — где-то видел ее, что-то знакомое в очертании овала, тяжеловатой нижней челюсти и строгости взора…

— На что знать-то тебе, где, — неласково заговорила она. — Очнулся, дак лежи.

— А где Женя?

— Какая Женя?

— Отроковица? Она же приходила сюда.

— Нету никакой Жени, — отрезала старуха. — Открывай рот, кормить стану.