Очаровательное захолустье

— Куда? — холодея, пролепетал я.

— Это ее проблемы.

Ну, слава богу.

Мы вышли наконец во двор. Таксист маялся, ходил взад-вперед. Паша стоял на крыльце, медленно закуривая. Да — пришло, видно, время тех, кто может заставлять ждать таксиста сколько захочет. Я, например, ни на минуту не задержу. Потому и сижу... а впрочем, всегда так было!

Паша зло чиркал зажигалкой. Неважные зажигалки выдают в тюрьме. Неудовлетворенно поглядывал на меня — обижался, видимо, что я не полностью в нем растворился.

— Ну — а ты-то про что пишешь? — уже с агрессией произнес он.

Да на его фоне — практически ни про что. Я огляделся с отчаянием. «Мерседес» в углу зажег красные огни сзади, но и не думал уезжать — облако яда было огромное, наши тени колыхались на розовых барашках высотою до крыши.

— Вот о чем пишу! — проговорил я злобно.

— Ну и что? — произнес Паша насмешливо. Я в отчаянии безмолвствовал. — Дай-ка монтировочку! — Он нагнулся к таксеру. Тот испуганно вытащил из-под сиденья зазубренный дрын.

Хлопая дрыном по ладони, Паша подошел к «мерседесу». Тот спокойно гнал красные клубы ему в лицо. Паша спокойно замахнулся — я зажмурился, но звона не послышалось, скорее это был громкий шорох. Стекло разделилось на мелкие соты и просело внутрь. Паша спокойно стоял, поигрывая ломиком. Из машины так никто и не вылез.

— Вот так примерно! — Паша передал мне ломик, как скипетр. Я трусливо сунул его водителю. Федулова грациозно уселась, чарующе улыбнувшись. Такси уехало, и сразу за ним съехал «мерседес».

Вот так вот.

Звук удара ломиком прозвучал для меня как звон камертона. Я уселся за машинку и долго печатал — свои, правда, песни. А что нам еще остается? Печатать — и носить. Печатать — и носить. Есть впечатление, что Панночка плохо ко мне относится... Ну и что? Другая знакомая из тех лет, что выносила мои рассказы под рубашкой, — тоже плохо ко мне относится и живет нынче в Норильске... Что же мне — и туда теперь ни ногой?

Потом я перелистал «Кукушонка». Поражало многое. Вот, например, — после насилия: «В глазах ее не было ничего, кроме ненависти, отчаяния, боли, презрения и жажды мести»... Не так уж, если вникнуть, мало! А он пишет — «ничего»! Так что в смысле стилистики мы еще можем с ним потягаться! Даже — должны... Правильно говорит Федулова — учиться и учиться!

Да и в смысле морального совершенства — не полностью он его достиг. Помню, позапрошлым летом Боба потянуло к корням, уехал в вологодскую деревню, где родился отец («Вологодский конвой не шутит», — поговорку привез). Кроме того — приехал на зеленом «москвиче», такого цвета ни до, ни после не встречал. В машине имелся водитель, в шляпе, галстуке и костюме (приметы нового?). Но водитель этот вел себя странно — почти не шевелился, и я не видел, чтобы он выходил из машины. Только пил. На третий день умер, прямо за рулем. Приехали родственники, водителя увезли, а зеленый «москвич» почему-то оставили (может, тоже родня Боба, а может, в благодарность?). Боб потом пол-лета, вздымая тучи, гонял на этом авто, порой даже гордо отказывался: «Я за рулем!» Потом Паша попросил тачку «буквально на полчаса» — и с концами. Остаток лета прошел в скандалах и драках, из-за «москвича» братья разошлись и разделили дом. Сошлись только на моей почве.

Но где же наш квартиросъемщик? Почему не звонит? Полдесятого ночи!.. Ведь, уходя, мы с отцом оставили там заряд огромной созидательной силы: вот, мол, отец до сих пор — в восемьдесят пять! — еще работает, выводит сорта... весь черный хлеб, что едят в Ленинградской, Ярославской, Нижегородской, Костромской, Архангельской... Вологодской областях, — его сорт! Он кормит! Неужели и это не подействовало?.. Что же тогда? Я сидел, в отчаянии уронив руки. Надо печатать! Плевали все на наши «заряды»! Молчит телефон!

...На другой год жизнь Боба снова переменилась. Он снова поехал на «малую родину» — и вернулся... верхом на коне. На мощном пегом тяжеловозе — Орлике. И все лето гордо на нем гарцевал, на радость нам — и назло брату. При этом никому не отказывал в помощи — окучить картошку, привезти сена. Денег обычно не брал — лишь скромно говорил: «Но надо же учитывать и гомогенный фактор»! И, уезжая в тот год с дачи — на машине со Славой, — мы обогнали на шоссе Боба — на высоком возу сена, с каким-то мальчонкой... помахал нам рукой!

Но где же наш квартирант?! Одиннадцать уже! Значит, все — никаких надежд?!

Зимой, конечно, Боб Орлика пропил — теперь тот пашет на ферме моего друга Аркана... За что Аркан меня выгнал? Что я про охранную проволоку, которая меня перережет, сочинил? Ну — еще назвал однажды его хозяйство — «Арканзас»... Ну и что здесь плохого-то? Фактически — за свободу слова пострадал!

Телефон вдруг тихо брякнул, и я, даже не дав ему раззвониться, сорвал трубку.

— Але!.. Ничего не слышно... Але!

Тишина... только какие-то шорохи... Хотел уже вешать трубку, но шорохи вдруг сложились в тихий голос:

— ...Хасан.

— Что?

— Хасан. Жилец.

— A-а... Здравствуйте! Как ваши дела?

Долгое молчание... шорохи...

— ...Куда я должен привезти деньги?

— ...Но вы, наверное, устали?