Очаровательное захолустье

Что еще? Был тут в Доме культуры моряков на встрече общественности с Фалько. Говорил-то он горячо и потом, пожимая со сцены руки, пожал и мою, но явно не узнал при этом. Кто я ему? Пересекались однажды... Таких у него полно. Да и невозможно, наверно, различить отдельные лица в толпе? Конечно, хотелось бы это проверить — но где ж я возьму толпу? Только старина Зорин меня узнал, помахал. Есть и удачи. В ГНИИ чумы, где я вел литературный кружок, с нового года возобновилось финансирование. Так что я теперь снова на коне. К сожалению, на зачумленном.

Написал басню «Мышь и батон», где батон все-таки побеждает.

Крот здоровается со мной на лестнице бегло: забыл, видимо, своего замгенерального!

Однажды только погутарили с ним. Я вышел из дома очень рано: чумовики почему-то любят литературой заниматься до начала рабочего дня. И у парадной стоял Крот, ждал машину. Было еще темно, но на тонком снегу кто-то уже отпечатал черные следы через двор наискосок.

— Знаете, — Крот сладко потянулся, — а я часто вспоминаю те дни. Очаровательное захолустье! Бандуристы, ветеринары...

Это же мой проект! Я еще могу! — я обрадовался. Тут подъехал «БМВ», оставляя два темных следа.

— Но предпочитаю работать более скучно, — сухо закончил он и уехал...

Любка вышла замуж за Андре, и теперь у Есенина и Зорге есть внук. В кого-то удастся?

Однажды вдруг позвонил мне Фрол и замогильным голосом спросил: не могу ли я написать ему речь на открытие берлинской выставки русских икон и пиломатериалов? Свести их, так сказать, вместе с присущей мне... Я отказался. О чем жалею. Может, все-таки можно было свести, за большие деньги?

По телевизору я гляжу, как он гуляет по странам и континентам, но не завидую ему: на него порой страшно смотреть.

Приехал вдруг Петр со своим сыном-красавцем Славкой, показывать нам его (явно гордится), а ему — Петербург. И нас.

«Господи! Ну и родственнички!» — читалось в Славкиных очах. Точно так в юности я глядел на родственников там.

Петр, увидя, что от сынка не дождешься ни слов, ни эмоций, взволнованно рассказывает все сам.

Упорный Мыцин восстановил-таки опорно-двигательный, но размещается он не в небоскребе, а в «жалких таких» домиках, построенных для санатория еще до тети Зины. Так что история порой движется и вспять.

В небоскребе, как и мечтал когда-то Петр, теперь развлекательный центр, но на фейс-контроле стоит Ванька с дружком и местных пускает «под настроение».

— Но я там свой, понял? — подмигивает Петр.

Хотя все не так, конечно, как он хотел: бандуристов перекупило рекламное агентство, а в пень-хаузе теперь океанарий: поднимаешься в то помещение — и видишь там за стеклом скатов и мурен. И больше ничего. А сколько было волнений!

— Зато коровы, — мысль Петра делает внезапный, но точный зигзаг, — поздоровей нынче, добываем корм. Рожают телят и, как положено, облизывают. А это значит — будет жить. Со слезами гляжу!

Судя по красным его глазам, это бывает нередко.

— Но главное ж, — восклицает он, — терминал построен, подходят танкера! А этот, — влюбленный взгляд на сына, — там оператором-сливщиком у них. По триста номеров цистерн, бывает, сливает за раз!

Славка его кривится:

— Ну что ты, батя, несешь?

— Ревнует в отношении производства, — гордо поясняет Петр и, не сдержав радости за карьеру сына, восклицает: — Ну а что ж, коли хорошо? Чистота ж абсолютная! Даже дождевая вода с терминала в море не попадает, сразу на очистку идет! Представь: лебеди плавают! Но не белые, а наши, южные. Черные.

...Кстати, первым лебедем там когда-то был я. Но племяша это вряд ли заинтересует. Зато кое-чем радует Петр:

— Тут как-то померла королева Бурунди, небольшая пьянка была. Так тебя вспоминали с теплом.

— Кто ж вспоминал меня с теплом? — не верю я.

— Ну, этот бровастый... Зыкин наш. Говорит: «Тут твой брат приезжал — большой чудак. По-прежнему небось умывается из портфеля?» — «Это почему же?» — говорю... В общем, вспоминали с теплом. Ну, я до туалету! — исчерпав все самое главное, с облегчением произносит Петр.

Он удаляется, а я иду с кухни в комнату и погружаюсь в мой роман «Мгла», вечный символ свободы и неопределенности.

Но недолго длится эта идиллия: дребезжит звонок, и я по ритму его узнаю — Лидия Дмитриевна, соседка с третьего этажа! Я открываю. В ней нет уже прежнего кокетства, а лишь отчаяние:

— Этот ваш визави совсем распоясался — по телевизору одни помехи опять! Хотя бы вы...

Спасибо за комплимент!

— ...сказали ему!

И я иду.

2001

УЖАС ПОБЕДЫ

КРЕЩЕНИЕ

Помню горячий воздух, застоявшийся в кустах после жаркого дня и вылетающий, как птица, когда во тьме заденешь ветку.

Помню, как я впервые появился над мысом, выпав из тесного автобуса на шоссе, мягкое после дневного жара.