Очаровательное захолустье

- Тот самый? Что написал "Ой, не кори меня, мати"? - Министр буквально расцвел. Пришлось сознаться: за деньги, обещанные Кротом, и не в том сознаешься... Вот я и зам!

- По голосу совести нашего уважаемого, - забубнил я, указывая на Луня, решили отдать Пень-хауз оркестру слепых...

Моей бы совести точно не хватило на это! Ход Лунем.

Министр благосклонно кивал... Недолго длилось это блаженство - секунд приблизительно двадцать, но какой-то "терем справедливости" я тут воздвиг.

У Любки заверещал телефончик, и она, поднеся его к уху, с отвращением, как лягушку, передала мне.

- Что там? - испуганно произнес я.

- Не знаю. Видимо, землетрясение, - проговорила она.

...Я медленно поднес трубку к уху. Голос жены:

- Приезжай в темпе - отец в больнице!

Вот я и не зам. Связь неожиданно оборвалась, и в трубке захрипел Зорин: "Проверить - все ли слепые слепые?" Я вернул аппарат.

Прощай, море! Прощай, Ярило! Прощайте, бабочки! Вечно меня кидает почему-то сверху вниз!

...Ярило, впрочем, я видел еще раз, когда самолет пробил облачность и ухо сидящего далеко впереди, в бизнес-классе, японца вдруг налилось солнцем и стало алым, как тюльпан.

И вот - снижение. И спинки пустых кресел (кто же улетает с югов в такую благодать?) с легким стуком попадали вперед друг на друга, как костяшки домино.

ГЛАВА 14

- В реанимацию входить запрещается. Но вы можете поговорить с ним - у него мобильный телефон.

- Откуда?

- ...Принесли.

Спасибо, ребята!

Я набрал нарисованный на бумажке номер. Гулкий, очень далекий (не через Пень-хауз ли связываемся?), но вполне внятный и яростный голос отца:

- Одну руку отвязали, слава богу! Ты скажи - почему они меня тут привязанным держат? И голым, абсолютно?!

- Почему он привязан? - обратился я к медсестре.

- Чтобы не вырывал капельницу.

- А почему голый?

- Так положено в реанимации. Чтобы любая точка на теле была мгновенно доступна.

- ...Слышишь? - спрашиваю я у отца.

- ...Слышу, - недовольно хрипит он.

Потом он лежит уже в палате. Я сижу рядом. У другой стены - такая же трогательная пара: отец и сын. Их любовь - в отличие от нашей, сдержанной, бурлит, не вызывая никаких сомнений в ее существовании:

- Отец! Ну почему ты так пьешь?

- А ты почему так пьешь, сын?

Обуреваемые этой нежной заботой, они приканчивают бутылку. И это - после инфаркта! Палата лишь на две койки, и не общаться тут нельзя. Тот отец наливает остатки и протягивает моему отцу:

- На, выпей!.. Ты что - не русский человек?

- Я русский человек. - Отец усмехается. - Но предпочитаю следовать указаниям врача.

Вдруг у него под подушкой что-то крякает. Отец изумляется, подняв брови, потом, вспомнив, достает мобильник. Недоуменно слушает, потом тыкает телефончиком в мою сторону:

- Тебя.

- Слушаю, - солидно говорю я.

Некоторое время там тишина - потом голос Любки:

- Поскольку замгенерального по связям с общественностью теперь я, а общественность теперь - это ты, то я связываюсь с тобой и сообщаю, что тендер мы выиграли.

- Ура, - произношу я.

- Но чуть было не проиграли.

- Почему?

- Сразу после твоего ухода Андре с крыши кинулся.

- ...Погиб?!

- Нет, слава богу! Зорин спас.

- Зорин?.. За ним кинулся? С парашютом?

- Нет. Это уж ты преувеличиваешь! Просто заранее Андре за ногу привязал.

- Внимательны вы к нему.

- Так он же сын Есенина и Зорге!

И вот отец уже, упрямо шаркая тапками, идет по длинным больничным коридорам, пристально - и как бы недоуменно - разглядывая то одно, то другое. Подходит к залитому солнцем окну, сморщившись, разглядывает цветы в горшках. И, продолжая свою почти столетнюю сельхоздеятельность, цепко хватает какой-то лист и с яростью разглядывает его, вывернув, как ухо провинившегося.

- Не может быть такого растения! - отпихивает лист.

И он, видимо, прав! Потом вдруг, повернувшись, смотрит на меня:

- Ну а как ты - сделал там, что намечал?

- Ничего я не сделал!

- ...Турок ты, а не казак, - ласково говорит папа.

Мы привозим его из больницы домой, кормим, и он укладывается отдохнуть. Я заглядываю в светящуюся щель: читает, почти вплотную поднеся книжку к глазам. Молодец.

Потом мы на кухне ругаемся с женой.

- У тебя после этого юга морда... как красный таз!

- А у тебя... как губка!

- Значит, мы созданы друг для друга?

На радостях мы дарим одному таракану жизнь.

СЕКОНД-ЭНД

Думал, когда вернулся сюда: на берегу Невы всю душу распахну! Однако дело не бойко идет. Етишин погиб: отсек-таки клерк-злодей ему голову листом писчей бумаги - и на этом все кончилось. Из вещей написал только "Песнь кладовщика", но кладовщик почему-то за ней не явился. Хотелось бы написать что-то более накипевшее, да слова не идут.

Однажды забрел на заседание "Ландыша", но Сысой, сильно за это время заскучавший, накинулся с воплем:

- И ты смеешь к нам приходить?! После всей той коррупции?

Да, я коррумпировался. Но как-то мало.

И я вышел. Лунем ему не стать никогда. Специально прошел мимо дома Луня на Крюковом канале. Думаю, встреться мы сейчас с ним, нашли бы друг для друга немного доброты. Все-таки душа у него есть, хотя и хитрая. И вспоминается он почему-то тепло: может быть, по сравнению с нынешними?..