Очаровательное захолустье

Отец шел со скоростью пешего голубя, но за какие-нибудь полчаса мы добрались. Мы прошли через холл Дома творчества. Там в косых лучах солнца наслаждались негой (писатели здесь уже почти не жили) пышные женщины из обслуги. Мы поздоровались и прошли в душ.

— А мочалку, мочалку положила она? — разволновался батя. Горяч! — А вешать все куда? Ни ч-черта тут нет — некуда вешать!

Я вышел в холл, под лениво-удивленными взглядами женщин взял стул, отнес отцу.

— Вешай сюда.

Я пошел в соседний отсек, вяло поплескался, вытерся. Глянул к бате… Да, темперамент другой! Он натирался, сморщив лицо — не столько от мыла, сколько от страсти. Один лишь азарт жизни владеет им… а то, что он не соответствует уже его возрасту, — об этом забыл впопыхах. И как я его потащу, после этого самоистязания, он тоже не думает. Должен думать я — обо всем и обо всех. Но не всегда, черт возьми! Уезжаю!

— Ты скоро? — устав от ожидания в холле, заглянул я к нему.

— Я еще только намылился! — яростно отвечал он.

Изменить ничего невозможно — это все равно, что остановить ладонью летящий снаряд. Может, это последнее физическое наслаждение человека, страстного во всем и всегда! Завидую его страсти! Я вышел к клумбе, смотрел, как удлиняются тени от цветов.

— Азартно моется ваш дедулька! — проходя мимо, сказала уборщица. — Не чересчур ли?

В ответ я только развел руками: не удержишь.

И наконец он выпал из душа — с алой, глянцевой, блестящей, чуть не прозрачной кожей, с отвисшей челюстью и мутным взглядом, шел зигзагами, не видя меня. Я подхватил его, усадил на скамейку. Долго он отдыхивался, наконец глаза его обрели какой-то смысл.

— С легким паром! — поздравил я.

Опираясь мне на плечо, он шел довольно твердо, но, когда мы перешли рельсы, глаза его снова помутнели, и он стал, шагая, падать левым боком все сильней, ближе к земле, и на окрик: «Эй!» — никак не отреагировал. К счастью, тут рядом оказался приятель, Феликс Лурье, ловко поднырнул под левую руку, и втроем мы пошли.

— Что будем делать? — за спиной отца спросил меня Феликс, но отец это услышал.

— Ничего… дойдем понемножку! — медленно, но твердо произнес он.

— Я ж говорил тебе: силы береги! — проговорил я с отчаянием, но он лишь ощерился в ответ… как можно объяснить тигру, что он не сможет уже догнать козу?

Он улыбался уже блаженно — показалась родная изгородь. Потом мы рухнули на стулья перед столиком. Потом медленно пили чай.

— Да-а-а, — в блаженстве потирая майку на груди, произнес отец. Хор-рошо! Как заново народился!.. Да-а. — Он повернулся ко мне: — Завидую я твоей поездке: там сейчас могут быть ба-альшие дела!

…Как всегда, он горячился и преувеличивал.

Стукнула дверь из темной комнаты и, улыбаясь и позевывая, появилась жена.

— Ну все, — сообщила она радостно. — Я поспала, и теперь все хорошо!

Она развесила мокрое белье отца на веревке — как раз снова выглянуло солнышко.

— Ну… вы будете жить хорошо?

— Ка-нышна! — бодро ответил отец.

— Теперь тебя собирать в дорогу? — дрожащим голосом проговорила она.

Я по возможности равнодушно кивнул.

В процессе сбора узла настроение ее снова переменилось и она, появившись передо мной, провозгласила:

— Все? Больше ничего не прикажете? Может, что-то помыть? Подтереть?! — Ее слегка покачивало. Видимо, от усталости. Отец, глядя в себя, стоически улыбался.

Уходя, я оглянулся. Они стояли на крыльце и махали.

О господи! Что такое невероятное я должен сделать в этой поездке, чтобы оправдать свой отъезд?

Солнышко кончилось, и пошел дождь.

ГЛАВА 4