Очень дорого сердцу (СИ)

Он ушёл, а я не могла заставить себя закрыть входную дверь, пока он сам, а потом его макушка виднелась в пролётах лестничных клеток подъезда. Говоря о том, что улягусь спать, как только выпровожу Демида на работу, душой не кривила. Перемыла посуду после завтрака, додумалась переволочь матрас в другую, самую тёмную, спальню напротив кухни (и почему мы сразу тут не расположились?). Утренняя прохлада здесь была настолько ощутимой, или просто без горячего тела Демида под боком мне стало зябко, что мне пришлось с головой укутаться в пододеяльник. Я, конечно, повздыхала от несправедливости и чувства вины, что я здесь такая спать собралась, а мой бедный Дёма вкалывать по такой жаре как минимум восемь часов будет, но на моё желание заснуть это никак не повлияло.

Из недолгого сна меня вырвал настойчивый звук дверного звонка. Потирая кулаком заспанные глаза, нехотя брела к двери, предполагая, что это Городова соскучилась.

— Дед? — а вот это было неожиданно.

Юрий Петрович, глядя на моё сонное лицо, замешкался на пороге, но уже через секунду решительно шагнул в квартиру. Заложив руки за спину, шёл в сторону кухни, по дороге кидая взгляды в открытые двери всех комнат. А там, к моей радости и благодаря вчерашним усилиям, были чистота и порядок. Только вот дальняя комната, перед которой он остановился, выбивалась из общего аскетизма надувным матрасом с красноречиво скомканным постельным бельём и двумя подушками. Я забыла, как дышать, следя за его реакцией, вмиг проснулась. Дед нахмурился, сильнее сжал руки в замок за спиной, но, не говоря ни слова, свернул в кухню.

— Сидеть так и не на чем, — то ли спрашивал, то ли констатировал он.

— На выходных собиралась… — голос выходит хриплым, оправдывающимся.

— Чаем хоть напоишь, хозяйка?

Он не ёрничал, просто это его любимая поговорка, помню её с самого детства, когда бабушка допустила меня до плиты и я заварила свой первый чайник. К чаю предложила остатки торта, дед согласился на кусочек, но, попробовав, отодвинул тарелку в сторону — слишком сладкий для него. Пили в молчании, меня так и подмывало спросить: «Как бабушка?», но не могла решиться. Дед со своей чашкой в руке отошёл к окну, а я от давящего на психику молчания начала нервничать сильнее.

— Мария очень тяжело переживала смерть Юли, — заговорил он, наконец, отчего я даже вздохнула с облегчением, хотя понимала, что затронутая тема была не из лёгких, — жить не хотела, меня винила в том, что отпустил в этот институт… Единственное, что её удержало от отчаяния — это ты. Если я в вопросах воспитания был строг, старался приучать тебя к труду, ценить деньги, то бабушка наоборот, стремилась баловать, поощрять, оберегала тебя. Я не знал, что она в своей любви так далеко зайдёт, не видел того, что её забота превращается в одержимость… Но, Аля, мы старались, мы честно старались делать всё, что могли, что считали нужным…

— Дед, не говори так, — мне было неловко слушать его оправдания, — я всегда знала, что вы любите меня, любила вас в ответ, и сейчас люблю. Просто мне всегда казалось странным, что вас не интересуют мои желания, планы на будущее. Словно одеть-накормить было важнее, чем разговоры по душам. Ты помнишь наш семейный разговор перед моими выпускными экзаменами в школе? Вы сказали, что вам всё равно, куда я буду поступать, главное — в пределах нашего города.

— Я считал, мы даём тебе право выбора…

— Выбор, ограниченный рамками, точнее территорией, и ни капли интереса к моему видению будущего. — Я на секунду задумалась, стоит продолжать или нет, но решила, что нужно решать все вопросы сразу. — И по поводу денег. Зачем всё это время вы заставляли меня думать, что наша семья еле сводит концы с концами?

Юрий Петрович развернулся к окну спиной, опёрся на подоконник руками, помолчал, видимо, собираясь с мыслями и заговорил:

— Твоё детство пришлось на тяжёлое время: развал страны, перестройка, смена идеологий… Девяностые так лихо прошлись по народу и по стране, что мне становилось страшно за твоё будущее. Вседозволенность, распущенность, подмена ценностей… Я не хотел этого для тебя…Оптимальными в воспитании казались ограничение и строгость…

Я кивала, соглашаясь с его аргументами. С такой точки зрения всё выглядело действительно оправданным. Они с бабушкой старались, привыкали жить в новых условиях, при этом приходилось ещё и меня к такой жизни приучать… Хотела было рассказать, что мне пришлось похерить мечту из-за их осмотрительности, но теперь я уже не уверена, была ли та мечта для меня действительно важной или я просто романтизировала в своих представлениях журналистику. Сейчас я меньше думаю о журналистике, как таковой, скорее, больше меня задевает факт утраченной возможности. Но уверенности, что я была бы однозначно в разы счастливее, учась там, у меня нет.