Очень хочется жить

Щукин снял каску и, задумчиво, хитровато улыбаясь, расчесал свои жесткие желто-белые полосы, - удачный бой, приближение к цели воодушевили его.

- Кого? - переспросил он. - Политрука Щукина. Он уж к этому делу теперь привык. Кого же еще? Пойду-ка я сам, Митя…

- Что ты, Алексей Петрович! - запротестовал я.

Да, да, командир, пойду сам, - сказал он уже серьезно, твердо, - видимо, продумал нее до конца. - Это, пожалуй, самое ответственное задание из всех, которые мы с тобой выполняли. Я никому не могу его доверить.

Я посмотрел в его синие глаза - от беспокойств и тревог они запали в глубину, под защиту рыжеватых бровей, - и мне показалось, что я знаю его давным-давно, всю жизнь. Мне было тяжело расставаться с ним, но в то же время я понимал, что именно он, Щукин, осторожный, выносливый и упорный, может связаться с войсками. Мне хотелось выказать ему сваю преданность. Я повернулся, - за плечом у меня стоял Прокофий.

- Возьми с собой Чертыханова, - сказал я; Щукин знал, что, отдавая Чертыханова, я отдавал ему половину себя.

Прокофий шагнул вперед, с недоумением посмотрел на Щукина, потом на меня, хмыкнул:

- Вы что, товарищ лейтенант, рехнулись? Никуда я не пойду от вас.

- Прокофий! - воскликнул я. - Да ты что, струсил?!

Ефрейтор, обидчиво наморщив нос, произнес глухо и осуждающе:

- Если бы не такая вот критическая обстановка, то я вызвал бы вас на дуэль за такой выпад. На минометах. И вы могли бы заранее оплакивать свою жизнь, - вам бы не поздоровилось. Струсил! Поворачивается же язык такие слова выговаривать… Да, если надо, я в самое фашистское логово, в Берлин пройду. А тут - к своим! Эка сложность… Не могу оставить вас одного. Прикокошат вас без меня, как по нотам… А хорошо это для дела, товарищ политрук? - Он уже искал поддержки у политрука.

Мы со Щукиным переглянулись и рассмеялись.

- Действительно, куда ты без него? - сказал мне Щукин, смеясь. - Пусть уж остается с тобой. Я возьму Гривастова и Кочетовского. Они под стать твоему Чертыханову. - Щукин надел свою тяжелую каску, и на синие глаза упала суровая тень.

5

Пятые сутки отсиживались мы в лесном массиве в пятнадцати километрах от фронта, - семь батальонов пехоты с шестью пушками разного калибра. Противник знал, что за спиной у него группа наших войск, но, должно быть, считал ее незначительной, а скорее всего, ему было не до нас, - он прочно завяз в районе Ельни, старинного русского городка.

Но фашисты о нас не забывали и всячески пытались выкурить из леса. Танки подползали к нашему расположению то с одной стороны, то с другой. Гудя моторами, они огибали массив, мяли молоденькие березки и осинки на опушках, но дальше пятидесяти метров в глубину не шли, - привыкли катить по равнинам, по гладеньким дорожкам. Танки и подтянутые поближе минометы били по лесу наугад, снаряды и мины, разрываясь, с корнем выхватывали празднично распушенные елочки, расщепляли вершины старых сосен, но почти не поражали людей, - бойцы зарылись в землю. Лес стонал от трескучих, надсадных разрывов, стволы деревьев тонули в желтоватом пороховом тумане, - удушливое пощипыванье и кислый привкус дыма не покидал нас до самой ночи. На узких, заросших травой дорогах наши артиллеристы установили свои пушки и скупо, но грозно палили в ответ. Один вражеский танк, отважившийся проникнуть в наше расположение, подорвался на мине, искусно заложенной на дороге нашими - саперами… Налетали и самолеты, и тоже беспорядочно кидали бомбы. Убитых хоронили тут же, под березами, раненых отправляли в «тыл» - в центр круговой обороны, в обоз, под присмотр Раисы Филипповны и Они Свидлера…

К вечеру танки уходили - подальше от греха, - чтобы утром снова появиться и патрулировать. Ночь по-прежнему принадлежала нам. Ночь дарила нам пищу, боеприпасы, оружие. Только не отдых…

Свиней и уцелевших во время перегона коз, а также захваченное в Лусосе продовольствие съели. Осталось немногое: у кого сухарики, у кого банка консервов, у кого сахар в кармане.

Сильней всего бойцы страдали без курева и без соли, - мясо казалось пресным до отвращения. Оня Свидлер, еще более похудевший и от этого еще более вытянувшийся, возбужденно жестикулируя, чертил перед моим лицом зигзаги подвижными, высовывавшимися из расстегнутых рукавов руками, кричал, опаляя меня сухим, лихорадочным блеском глаз:

- Вы назовете меня сентиментальным, конечно, если я скажу, что у меня душа давно разбилась на части, как хрустальная ваза, оттого что я вижу, как страдают люди, как они выплескивают суп, выбрасывают кашу. Они просто тают на моих глазах. Раньше они смотрели на меня, как на благодетеля, - я не так уж плохо кормил! Теперь они на меня косятся, будто у меня за плечами озеро Баскунчак, а я нарочно не даю соли, как скупой рыцарь. А я сам сделался пресным, словно судак. Что вы думаете, нет? Конечно! Даже анекдоты мои утеряли соль, стали пресными.

Вася Ежик, с состраданием слушавший Оню, сбегал за своим мешком-наволочкой, пошарил в нем и вынул маленький, с луковицу, узелок, развязал его, - это была соль, положенная еще матерью, - и подал Свидлеру.