Очень хочется жить

— Гляди, старшина! — проговорил Чертыханов, кладя на шею Васи тяжелую руку; глаза его почти суеверно округлились. — Свят, свят, свят… Воскрес из мертвых. Убей меня бог, воскрес! — И рявкнул в каком-то встревоженном исступлении: — Старшина! Оня!

Свидлер, перешагнув грядку, замер — одна нога в одной борозде, другая в другой, — пук волос встряхнулся.

— Проня, ты? — Он, должно быть, еще не верил своим глазам.

— Конечно же, я, Чертыханов! — крикнул Прокофий. — Кто же еще…

Старшина побежал, кидая длинные ноги сразу через несколько грядок. Споткнувшись, он растянулся, примяв зеленую ботву. Радость как бы обессилила его, он сидел в борозде, даже не пытаясь подыматься. На исхудалом, до черноты прокаленном, в черной щетине лице его сияла до прозрачности белая полоска зубов, накаленно лучились черные, словно покрытые лаком глаза.

— Проня… — прошептал Свидлер растроганно. Чертыханов присел возле него на корточки, с напускным разочарованием покачал головой.

— Ну, Осип, не оправдал ты моих прогнозов: я был уверен, что ты пошел на дно, как топор…

Оня засмеялся.

— Я сам так предполагал. Но фашисты, гады, прекрасно обучают всяческим видам спорта: марафонскому бегу, плаванию… Швырнули меня в Днепр — плыви. И, видишь, выплыл! Все стили испробовал, пока за берег зацепился…

— Я всегда говорил, что нам полезно соприкасаться с фашистами вплотную. — Они засмеялись. — Молодец, Оня, что выплыл! Рад тебя видеть живым и здоровым! И лейтенант с политруком обрадуются.

Старшина изумленно вскинул брови.

— Где они?

— Со мной, — небрежно, как-то покровительственно обронил Прокофий. — Вот послали за пищей; умри, сказали, а пищу раздобудь. — Хитрое, плутовское лицо Чертыханова приняло скорбное, сиротское выражение. — Сидим, Оня, на монашеском пайке, постимся… Овощи, изредка печеная картошечка, пареная пшеница — вот и весь рацион…

— Голодают? — Оня энергично встал. — Что им надо? Курицу, барашка?..

Прокофий снисходительно хмыкнул.

— Закурить нет? О, «Беломор»! Где достал?

— По случаю. Ночевал в сарае у заведующей сельпо…

Чертыханов прижмурил глаза, глотая дым папиросы.

— Курицу, говоришь?.. Птица и вообще всякая крылатая живность для нежных желудков, Оня. Нам бы этак стадо свиней. Нас ведь больше трехсот человек…

— Вон оно что! — Старшина задумался, провел указательным пальцем по тонкой, хрящеватой горбинке носа. — Что ж, достанем и стадо. Идем.

Оня позвал двух своих бойцов, Чертыханов — Ежика. Они обогнули хутор и спустились в неглубокую балку. За крутым поворотом, в ложбине, нашли стадо — голов тридцать пять свиней и поросят и столько же коз. Козы щипали выгоревшую травку, козлята проказливо, боком, скакали на прямых, точеных ножках; свиньи распахали низину и лежали в прохладных бороздах. В отдалении паслась лошадь с хомутом на шее.

Пастух, мрачный мужик с заросшим черным волосом лицом, лежал на бугре рядом с телегой, животом вниз. Перед ним, в вырытой ножом ямке, был насыпан табак, смешанный с конским навозом, сбоку от ямки отходила трубочка — сухой полый стебель. Мужик подпалил курево и через стебель-чубук втянул в себя злой и вонючий дым.

— Здравствуй, Герасим, — по-приятельски, просто, как своему, сказал Свидлер, подойдя к пастуху. — Ты помнишь меня? Я вечером отдыхал возле тебя!..

— Припоминаю, — неохотно отозвался мужик, оторвавшись от своей «трубки» и с недоверием оглядывая пришельцев.

Чертыханов и Свидлер присели рядом с ним.

— Куда идешь, отец? — спросил Прокофий.

— Видишь, лежу!. — ответил пастух. Безнадежное одиночество сделало его нелюдимым и враждебным.

Прокофий невозмутимо похвалил, указывая на трубку:

— Это ты ловко придумал…

— Бумаги нет, — хмуро пожаловался Герасим, — И табаку осталась одна щепоть…

Оня великодушно предложил папиросу:

— Угощайся…

Чертыханов нагнулся к ямке и потянул из трубочки, закашлялся.

— Ух, черт, вот это отрава! Слезу вышибает…

Мужик неожиданно рассмеялся.

— Что, не выдерживаешь такого градуса?..

— И долго ты так мучаешься, сердешный?..

Мужик опять посуровел.

— На второй день войны выгнал из-под Могилева больше ста голов, — проворчал он неохотно. — Осталась вон горсточка… Эта нечистая сила — козы — измытарила меня вконец: разве я могу угнаться за ними по лесам? Я не кобель. Ноги и так насилу таскаю от бескормицы да от тоски. Ну, и растерял половину… Один! Помощник был, парень молодой, — сбежал, в партизаны подался… — Герасим неловко повернулся, рубаха, натянувшись, треснула на лопатках, расползлась, истлевшая. — Теперь вот держусь подальше от лесов, все-таки хоть на виду пасутся… Дай еще одну папиросу… — Затянувшись дымом, он тоскливо взглянул на синие облака над синим лесом, тяжко вздохнул. — Назад вертаться не приказано. Впереди немцы, с боков тоже немцы. Как я могу сдать скотину по назначению? Куда? Кому? В три колхоза набивался — не берут. Своих, говорят, девать некуда… Вот и кружусь колесом, словно проклятый всеми. Да пропади она, жизнь такая!..