Очень сильный пол (сборник)

Кристапович молча слушал, о себе рассказал коротко и снова слушал, курил Колькины папиросы – свои забыл в кафе, потом снова пошли в магазин – курево кончилось, да и водка тоже. Взяли того и другого, напугав старуху продавщицу в довоенной милицейской шинели зелеными с недосыпу и перепою рожами, вернулись и снова разговаривали – часов до трех дня, до хрипа. Уже почти засыпая, Михаил сказал:

– А я продавщицу узнал, Колька. Это ж нашего мильтона Криворотова жена, правильно?

– Точно! – изумился Колька. – Ну у тебя память! Ну, бля, мыслитель с Бейкер-стрит!.. Только не жена, вдова. Помер мильтон наш, взяли его перед самой войной, в мае, чего-то насчет немцев неуважительно звезданул, его и взяли, а он тут же в районе под следствием и помер… Дружки у него там оставались, следователи, наверное, дали в камеру-то наган – помереть…

Он поматерился еще минут с пятнадцать, допил бутылку и тяжело захрапел, привалившись к щелястой, с вываливающейся паклей бревенчатой стене, по которой тенями носились крупные черные тараканы. И, глядя на них, совсем других, чем городские рыжие, задремал и Кристапович. Сон его был обычным, к какому он уже давно привык, – ни на минуту не переставал во сне соображать, прикидывать, обдумывать – так спал все время на войне, может, благодаря такому сну и выжил, да и за последние годы работать во сне головой не отучился. К собственному удивлению, просыпался – если больше четырех часов подряд удавалось рвануть – вполне выспавшимся.

Сейчас было над чем подумать. К вечеру встречи с Колькой в жизни Михаила Кристаповича набралось предостаточно проблем. Капитан в запасе Кристапович, образование полное среднее, Красная Звезда и семь медалей, полковая разведка, последние три года работал по снабжению на стройке, что дурным сном росла на Смоленке. Зэки таскали отборный кирпич, пленные месили раствор под дурацкую свою петушиную песню, а он сидел в фанерной хилой конторке, крутил телефон, ругался с автобазой и цемзаводом и все яснее понимал, что так и всю жизнь просидеть можно, если не случится чего-нибудь такого, чего и случиться не может. И пройдет она, единственная жизнь, в этой или другой такой же будке, и все.

Имущества у него имелось: автомобиль «опель-адмирал», вывезенный по большой удаче из логова зверя – попал Мишкин дивизион прямо на отгрузочную площадку завода, где стояли три такие новенькие машины, и Мишка до сих пор удивлялся, как он тогда все хитро обделал; кожаное пальто, доставшееся от одного летуна, осваивавшего в свое время «аэрокобру», а освоившего в результате «голубой Дунай» у Марьинского мосторга; неплохой еще синий в полоску костюм из кенигсбергского разбитого конфекциона, поднятый с усыпанной мелким стеклом мостовой; в мелкую бордовую полоску костюм, не хуже, чем у Джонни Вейсмюллера; да отличнейший «айвор-кадет», «бульдожка», милая короткоствольная штуковина, неведомыми путями попавшая в комод той спальни в прелестном профессорском домике, недалеко от лейпцигского гестапо, а теперь лежащая под левым передним сиденьем машины, завернутая в промасленную зимнюю портянку.

Жилья же не было совершенно, летом ночевал в фанерном своем кабинете, зимой у дальней-предальней родни – тетки не то четверо-, не то пятиюродной, ровесницы по годам, по занятиям же – певицы в «Колизее». Тетку звали Ниной, о своих отношениях с нею он старался не думать вовсе – хотя воюя, а еще больше после войны, навидался всякого… Условие она поставила прямо на вторую ночь. «Ну, ты что, так и будешь там матрац ковырять? Если да, то метись отсюда, родственник, сию же минуту, понял? Я не могу так заснуть, а водить начну – тебе же хуже будет». Ну а с другой стороны – не очень он и сопротивлялся, так было проще, а предрассудки забывались все бесповоротнее в той долгожданной, но такой непредполагаемой жизни, что наступила после демобилизации. Милиция не беспокоила, довольствуясь пропиской в каком-то общежитии – бараке за Тайнинкой, где он и не был никогда. Ел чаще всего либо в пивной на Тверском, рядом с Пушкиным, либо в том самом кафе – вокруг были люди, они говорили вроде бы об интересном для него, но уже через пять минут такого случайного подслушивания или случайной даже беседы ему становилось невообразимо скучно и одновременно смешно – будто с пай-мальчиком, послушным маменькиным сынком поговорил. А ведь и сам мог быть как какой-нибудь из этих, в наваченных пестрых пиджаках-букле и полуботинках на «тракторах» – кабы не война, не бездомье, не отец, не вся эта его проклятая, уродская жизнь…