Очередь

«Низкий поклон учетчику от бригадира! Ставший для меня пропащим, надеюсь, себя не потерял, – писал Рыморь с присущим ему юмором. – Говорят, ты в городе заметная фигура, с тобой считаются. Мне еще весной передавали о твоих подвигах, ты показал себя орлом. Жаль, сам я в город не вхож, а то проведал бы тебя в пустое межсезонье. Посмотреть бы хоть одним глазком, как ты в техникуме с видом заправского студента пишешь мелом на доске. За городом я уже и не знал, чему еще тебя учить. А в городе тебе еще многому, наверно, можно поучиться. Когда устанешь от круглосуточного света, приходи обратно. Хорошо, если твои новые знакомые подарят тебе крючки и леску. Пробурим лунки, половим рыбки. Пока я кормлюсь богатым жизненным опытом и солидным трудовым стажем, то есть подножным кормом. На зиму ничего не запас. Рыбоводство дело прибыльное, погода в нынешний сезон благоприятствовала, бригаду я набрал проворную, а все же при расчете не свел концы с концами, недостало твоего въедливого учета. Без тебя моя рота круглоротых запускала в бригадный котел ложки до начала дележки. Я думал, будет тройная уха, а там на дне потроха. Посадили меня ребята на зимние опята, и те уже отошли. Вот шучу для притупления голода. Возвращайся, пока твой бригадыр не стерся до дыр. Есть думка на следующую весну. Где меня найти за городом, расскажет передатчица этого письма. Один сезон она работала у нас в бригаде стряпкой. Кстати, твои командирские (чуть не сказал – бригадирские) еще идут? Который час?»

На этом письмо обрывалось. Учетчик убрал его в карман, обхватил женщину за голову, отвел волосы и увидел на мочке уха памятное родимое пятнышко. «Стряпка!» – блаженно проговорил учетчик, целуя женщину в мягкие толстые щеки, в глаза, в нос, мажа ее копотью музейных ламп.

Накопившаяся тоска по загороду вырвалась и затопила его. Непрошеные, неуместные воспоминания о далеких счастливых днях завертелись перед глазами. Имени женщины учетчик не знал никогда, не было нужды. Стряпка и стряпка. За годы сезонных работ скупой Рыморь единственный раз разорился на бригадную повариху, отдельно занятую приготовлением пищи для всех, обычно рабочие кашеварили по очереди или в одиночку заботились о пропитании, кто как сумеет. Но и тогда бригадир из экономии взял неопытную девчонку такого росточка, что ее видно не было из-за котлов. Едоки, занятые на основных работах, потешались над стряпкой. Но малявка была цепкая, юркая, злая на язык, что, впрочем, было отзвуком злости на работу. Она быстро приловчилась к длинным рогатым ухватам, горячим цепям и крючьям, на них висели над огнем котлы, и еще успевала бегать с топором к дикой яблоне, росшей рядом с полевым станом. Тяжелым топором в детских ручках стряпка помахивала у корня яблони и угрожала срубить дерево, если плоды, мелкая оскомистая дичка, не вырастут крупнее. Бранилась она понарошку, но очень сердито, как и подучил учетчик. Советом припугнуть дерево он разыграл стряпку, чтобы отвязаться от нее. Она докучала ему жалобами, что ей совестно подавать на стол бледный компот, а густой варить не из чего. Неизвестно, стряпкина угроза подействовала или череда теплых дождей, но дикие ранетки налились соком, покрупнели.

Теперь учетчик со слезами умиления вглядывался в обрюзгшую, постаревшую подружку юности. Она была, кажется, мало растрогана, сухие глаза глядели испытующе. Впрочем, любую женщину покоробило бы столь долгое узнавание.

На следующий день учетчик проснулся на даче. Он утопал в необъятной перине, на такой высокой подушке, что ныла шея. Учетчик первым делом проверил письмо. Перед сном он не оставил его в одежде, брошенной рядом с кроватью, а спрятал на животе под майку. Учетчик проснулся лицом к стене. Не меняя позы, он медленно, строку за строкой, перечитал на свежую голову бригадирское послание. Он понял, что получил сигнал о помощи, настолько отчаянный, насколько позволяло достоинство старика Рыморя.