Очерк современной европейской философии

Тогда мы получаем еще один странный вывод. Можно сказать так: если система моих переживаний, или состояний (в той мере, в какой она феноменальна, то есть содержит некоторые спонтанно срабатывающие, целостные, неразложимые образования), если моя жизнь[66] все время, в каждый данный момент выражается в чем-то ином и это иное всегда постулирует какие-то сущности в мире и посредством их переживает состояния самого сознания, а не мира (скажем, в магии я постулирую в мире магические существа, и через них реализуется жизнь моего сознания; в XX веке я утверждаю существование в мире молекул, находящихся в состоянии хаотического движения, и отсюда объясняю явление тепла, и жизнь моего сознания движется в этих терминах), то я могу сказать, что в каком-то смысле было бы правильным утверждать, что Земля стала двигаться в XVII веке, а до XVII века была неподвижна. Тем самым я, немного перефразируя, повторяю название статьи Гуссерля, которое я приводил, а именно что Земля в качестве первофеномена неподвижна. Утверждение «Земля неподвижна», возможно, само является редуктивным утверждением, то есть оно не утверждает, что Земля неподвижна, оно утверждает, что Земля неподвижна. Я не ошибся, повторяю: это утверждение не говорит, что Земля неподвижна, оно говорит лишь, что Земля неподвижна. Или оно хочет сказать, что нечто во мне безразлично, нечто, что я знаю. Я знаю, что Земля движется, но, давайте, пусть это знание существует за скобками; оно есть, я не отрицаю этого, я не отрицаю всех результатов астрономической науки, астрономических наблюдений и так далее, не собираюсь поворачивать вещи вспять, к архаическим представлениям, — нет, я все это знаю. Но я должен это остановить, потому что это работает автоматически и формально как механизм культуры. И в каких-то пунктах, в каких-то важных для меня вещах, работая формально, автоматически, оно что-то мне закрывает, не дает мне что-то видеть, потому что предлагает заранее готовые термины для объяснения. И вот в этой последней фразе, вернее, в словах, из которых составлена эта моя последняя фраза, заложено очень многое. Я сказал: нечто предлагает готовые термины для объяснения, — и это опасно, если что-то переживаемое сразу же канализируется через готовые термины объяснения. Здесь я одновременно хочу ввести различение между описанием феномена, или феноменологическим описанием, и объяснением, или причинным объяснением, объективным объяснением.

Скажем так, давайте перейдем на язык восклицаний, эмоций с восклицательным знаком, чтобы, может быть, таким путем, а не чисто логическим, понять, о чем идет речь. Я напишу по-английски explain away. Здесь стоит предлог away; вы знаете, что это такое, — это «прочь», «от» («удаление от…», «движение от…» и так далее); а explain — это «объяснять». Тогда я поставлю искусственное русское слово — «от-объяснять». Давайте сосредоточимся на этом слове как на ассоциации, полезной для того, чтобы нам мысленно двигаться, или сделаем так, чтобы какое-то интуитивное восприятие смысла этого слова сопровождало мысленно то, что я буду говорить дальше.

Существует такая работа нашего языка, которая в английском языке хорошо выражена (а в русском хуже) и которая состоит в том, что мы что-то устраняем из своего внимания, из своего интереса, из своей заботы, из своего беспокойства путем объяснения, или отделываемся путем объяснения: «А, это вот то-то!» Вот я перехожу к восклицанию: «Ах, это вот это! Ах, это коньки, все ясно! Это лыжи, все ясно!» На это восклицание: «Ах, это вот это» — феноменология предлагает другое восклицание: «Подождите! Не спешите!» Не спешите — что? Не спешите проскакивать, прыгать к чему-то, что уже предлагает вам готовое объяснение. А оно, будучи готовым, позволяет нам дальше не думать о том, что мы увидели. В сопоставлении этих восклицаний состоит простой смысл редукции, или эпохе. Очень возвышенные слова, но очень просто объясняемые. Подождите! Не спешите! Не спешите объяснять! Почему не спешите объяснять? Не потому, что объяснение как таковое вообще — это плохое, неприличное занятие, а потому, что в объяснениях может содержаться и часто содержится готовый ответ на что-то, готовая схема понимания и переживания чего-то, что, уложившись в эту схему, теряет что-то в своем содержании.

Понимание такой ситуации, которую я описываю через феноменологию, не есть монополия самой феноменологии, а приобрело очень большое распространение в XX веке, и даже в способах литературного описания. И вот пример поэзии и литературы позволит мне, может быть, более конкретно объяснить стилистику, что ли, этой проблемы, такой ее стилистический нерв, который именно на уровне стилистики нужно ухватывать, а не только на уровне определений и понятий, но, кроме стилистического нерва, позволит объяснить также и вообще место самой этой проблемы во всем комплексе смены, или слома, миросозерцаний от классического (внутренние основания которого я показывал во введении) к современному.