Очерк современной европейской философии

Я ввел довольно важную вещь: мы называем индивидуацией нечто такое, что невыводимо из массового социального бытия. «Индивидуация» – термин, позволяющий нам рационально, то есть концептуально, говорить о том, о чем мы не могли бы иначе говорить концептуально и рационально, потому что мы не можем получить результат аппаратом анализа социального бытия: скажем, применяя классовый анализ (а он применим к массовым социальным явлениям), мы не можем понять феномен Флобера. Мы должны понимать его как мелкого буржуа, но неминуемо придем к пункту, в котором зададимся вопросом: а собственно говоря, ведь не каждый мелкий буржуа – Флобер. Тогда, значит, мы не поняли Флобера. То, что мы не поняли, этот остаток, и обозначается понятием «индивидуация». Это одновременно и понятие, и предмет интереса, и рассуждений, и размышлений, или, иными словами, это предмет, к которому сместилось внимание современной европейской философии. Почему оно сместилось сюда? Это очень интересные обстоятельства. Во‑первых, конечно, по причине старой философской мудрости, которая знает, что в мире есть порядок, есть истина, есть добро, есть красота ровно в той мере, в какой есть хоть одно, и, дай бог, больше, человеческое существо, способное нуждаться в этом порядке, видеть его или способное нуждаться в красоте и видеть красоту, способное нуждаться в добре и видеть добро, и так далее, и так далее. Иными словами, это старая философская истина, которую я высказывал в самом начале и которая состоит в том, что никакие установления мира, бытия, не существуют сами по себе, не длятся. Деревья длятся, воспроизводятся сами по себе (камни, звезды и так далее), а человеческие установления (чувства, истина, добро) не существуют, как камни. Они в каждый данный момент, чтобы существовать, длиться, должны питаться нашей кровью. Я в прошлый раз, а точнее, в самом начале пояснял это на проблемах демократии, когда говорил о том, что демократия, свобода есть такие вещи, которые не могут быть человеку даны, а могут из человека только вырастать.

Эта сторона дела может быть забыта, не быть центральной точкой философского внимания при таком, в общем, нормальном, бодром и буйном развитии. Скажем, в XVII веке и в XVIII веке то, что я сейчас говорю, не требовало специального разговора, а казалось само собой разумеющимся. Но к XX веку мы как раз накопили довольно значительный опыт, который я потом буду объяснять как опыт экстремальных ситуаций, или пограничных ситуаций, или крайних ситуаций, в котором вес массового социального бытия и идеологического бытия для человека стал громадным; мы не замечаем атмосферного давления: над нами есть столб воздуха, а мы не чувствуем его и не знаем, но очевидно, что при каких‑то его изменениях люди осознают, отдают себе отчет, что он существует, что он давит на нас. В XX веке при появлении и разрастании массовых форм поведения, при появлении того феномена, о котором я говорил в терминах массового человека, при появлении полого человека, то есть пустого внутри, мы не знаем даже, как применить понятие личной ответственности. Я приводил пример с Нюрнбергским процессом, который нашу мысль занимает не столько тем, что там перед нами фигурировали преступники, на совести которых миллионы человеческих жертв (хотя, конечно, это существенно), а нам как философам интересно то, что мы, имея традиционный набор юридических понятий, не можем установить, кто ответствен. Кто отвечает? Вот это в XX веке типичный феномен, я бы назвал его феноменом улыбки Кота из известной книги Льюиса Кэрролла «Приключения Алисы в Стране чудес» и «В Зазеркалье». Вы знаете, что Кот исчез, а улыбка осталась; то, о чем я говорю, есть феномен исчезнувшего Кота: улыбка есть – в данном случае преступление, – а того, кому вменить ее, нет.