Очерки истории европейской культуры нового времени

Гольбах, в частности, предполагал, что при определенных условиях кому-то удастся путем хитрости и обмана присвоить себе результаты труда других людей. А потому считал, что в соответствии с требованиями «морального закона» следовало бы периодически проводить перераспределение собственности – на основе взаимной договоренности между богатыми и бедными. Но моральный закон, по Гольбаху, основывался, как мы знаем, на принципе разумного эгоизма. И очень трудно поверить, будто эгоизм богача окажется разумным настолько, что он согласится передать бедным какую-то часть своей собственности. Гольбах, надо сказать, об этом догадывался и рассчитывал на помощь государства в данном вопросе. Однако государственная власть, которая после буржуазных революций оказалась зависимой от крупного капитала, ничего перераспределять не собиралась. Лишь после того как в Европе к государственному управлению пробились социал-демократы, какое-то перераспределение доходов стало реальностью (при помощи налоговой политики и т. п.), но лишь в очень ограниченных объемах.

Руссо же, как известно, всегда был принципиальным противником частной собственности и имущественного неравенства. Его идеи взяли на вооружение якобинцы, а потом многие социалистические и коммунистические движения, преимущественно ультралевого толка. Но все их попытки ликвидировать частную собственность и имущественное неравенство совершались при помощи государственного (или антигосударственного) террора. И это не было случайностью, проявлением злой воли тех или иных политиков. Чтобы могла реализовать себя единая общенародная воля, необходимо было преодолеть социальную дифференциацию, сделать общество гомогенным. А это возможно лишь путем принуждения. Что признавал и сам Руссо, который писал: «Чем менее сопряжены между собою отдельные воли и воля всеобщая, тем более возрастает принудительная власть».

Проблема согласования между собой требований социальной справедливости и принципа прав человека оказалась намного сложнее, чем предполагали энциклопедисты и Руссо. До революции главными противниками свободного развития общества были деспотическое государство и церковная догматика. Против них и направляли, в основном, острие своей критики просветители. О том, насколько опасной для общества может стать власть капитала, большинство из них тогда не задумывалось. Руссо эту опасность видел, но его предложения по ее возможному предотвращению были излишне радикальными.

Кант попытался развить мысль Руссо о всеобщей воле по-своему. В «Метафизике нравов» он писал о том, что законодательная власть может осуществляться только от имени объединенной воли народа и что эта воля не должна поступать с кем-либо не по праву. Дабы объединенная воля была правовой и справедливой, ее законодательные решения должны быть согласованы таким образом, чтобы «каждый в отношении всех и все в отношении каждого принимали одни и те же решения», т. е. чтобы и общее благо не пострадало, и права личности не были нарушены. Замечательное предложение, но как его реализовать на практике, никто не знал и не знает. Более того, даже возможность выработки системы консенсусных ценностей в нашем безбожном мире пока не просматривается. Категорический императив Канта, которым должны были бы руководствоваться люди, чтобы принять согласованное и справедливое в отношении всех и каждого решение, основан на принципе морального долженствования, а тот, в свою очередь, на чувстве сопричастности человека к мировому всеединству. Чувство же это с утратой религиозной веры начало потихоньку атрофироваться и сегодня, увы, присуще далеко не всем и, уж точно, не всегда. Так возник своеобразный замкнутый круг. Энциклопедисты, по-видимому, о такой возможности даже не подозревали, а потому были скорее оптимистами, чем пессимистами. Надеялись на исторический прогресс.

Надо признать, что эти надежды в какой-то мере оправдались. Капиталистическая система хотя и не сдержала всех своих обещаний, но смогла создать современное индустриальное общество, достаточно мощное для того, чтобы препятствовать всяким альтернативным переменам. И теперь, писал Герберт Маркузе, «в развитой индустриальной цивилизации царит комфортабельная, покойная, умеренная, демократическая несвобода». Да, именно несвобода. Общественная система, провозгласившая своим основным приоритетом свободу личности, на самом деле эту свободу подавила. И тем самым выявила свою иррациональную сущность. Хотя ее провозвестники-энциклопедисты предполагали, что основываться она будет на чисто рациональном мировосприятии. Парадокс, каких немало в истории.