Очерки из истории русской церковной и духовной жизни в XVIII веке

И бывшим в Москве архиереям, также в московских монастырях архимандритам и последним маломощным игуменам, сочиня вседневную роспись, велел ассамблеям быть с различными потехами: и то-де миру не будет в тягость.

Да он же в московском подворье велел послушнику своему Тарасу с колокольни старинные колокола продать, чтоб не мешали ему во всю ночь в шахматы играть, потом довольно спать. Он же в палатах особливую себе немецкую баню сделал новым проводом, чтоб ни у кого такой не было, все потаенно.

Он же собою, без указу благочестивые и вечно достойные памяти его императорского величества, в Дмитрове городе старинный Борисоглебский монастырь приписал к себе вовсе с вотчинами и с крестьянами, и со всеми угодьями, а старцев того монастыря велел выбить вон безвременно, а оный монастырь разорил, бесстрашник, занапрасно.

Да он же, яко сущий бесноватый, будучи в Москве, на память великого святителя Алексея митрополита, в Чудове монастыре во время литургии в алтаре кричал бешеным своим голосом: “Ризничий чудовский, принеси ко мне Алексея чудотворца образ, который носят в крестном хождении”. И паки он же кричал нелепым гласом: “Ризничий, подай нож”. И, взяв нож, святителя помянутый образ положа на лавку, с гневом говорил хульные слова: “Некоторый-де безумный золотой сей оклад приложил” и резал проволоку. Едва смог. Однако, развращенный он желаемое получил, золотую цату оторвал чеканной работы и положил себе в карман нагло при всех. И о том дерзновении с плачем все зрящие удивлялись его похабству.

Он же, как получил милость в Синоде заседать судиею и, вымысляя наглостью своею, распечатав патриаршую ризницу, разобрав всякую святейших Патриархов рухлядь, похитил себе лучшие портищи, рясы теплые, мехи старинные, соболии под бархатом и под атласом, и старинные объяри, луданы большой руки, мехи старинных черно-бурых лисиц, часы золотые и иные портищи (предметы), дарил своих советников и прочих нескудно.

Ему же, гордому фараону, многие архиереи и архимандриты присылали в дар лучшие, и не малые, гостинцы повсягодно: Киевский, Сибирский, Нижегородский и Греческий дарили, чтобы всегда в милости его быти.

И как я прибыл в Санкт-Петербург, и он ко мне, лукавец, на квартиру приезжал, и я от келейных своих вещей дарил его различными вещами. Еще в Невском монастыре, в его же келье, взял он, архимандрит, у меня пятьдесят червонных келейных монет и обещал меня впредь миловать и охранять. И вместо охранения восстал на мя свирепо и мстил мне жестоко, а за что – не знаю. И пакости несносные чинил, и так озлился, яко же лев, рыкая, и искал меня поглотити и других возмутил на мя пакости чинить».

Конечно, здесь слышен раздраженный тон человека, который, между прочим, жалуется даже на то, что данная им Феодосию взятка не принесла жалобщику пользы. Но если в жалобе и есть, быть может, преувеличения, все же поведение Феодосия вполне странно.

Петр мог знать, мог и не знать о пороках Феодосия; главнее, Феодосий нужен был ему как делец-практик с покладистою совестью, проводящий новые понятия в церковном управлении. Петру нравилось в Феодосии то, что он был яркою противоположностью надоевших ему типов святош, из которых не все были искренни, а некоторые прикрывались лишь личиною благочестия.

Уже в последние годы жизни Петра Феодосий зазнался и держал себя иной раз заносчиво даже пред Государем и Государыней императрицею. Но пока это сходило ему с рук. Между прочим, ему была пожалована осыпанная бриллиантами панагия, с изображением распятия на одной стороне, и с портретом Петра – на другой. Феодосий носил ее на голубой ленте.

При Екатерине I Феодосий стал еще заносчивее. Как-то он приехал к Дворцовому мосту. Стоявший на часах гвардеец не пустил его. Преосвященный, выйдя из кареты, стал махать тростью с угрозою. Потом, войдя в дворцовую переднюю, гневно спросил у гвардейского офицера, для чего они его не пускают? «Мне-де бывал при Его Величестве везде свободный вход. Вы-де боитеся только палки, которая вас бьет, а наши-де палки больше тех. Шелудивые-де овцы не знают, кого не пускают».

Другой случай вышел еще резче.

В Синоде придворный уставщик передал Феодосию приказание Государыни служить на следующий день панихиду по Государю. Он обиделся и сказал: «На это есть чередные» (удивительно, что он отлынивал от богослужения по человеку, которому был всем обязан). Уставщик отвечал, что Государыня велела быть «всем синодальным, потому сороковой день».

По выходе уставщика Феодосий разразился пред членами Синода гневными речами: «Боже милостивый, какое тиранство! Мирская власть повелевает духовной – молиться. Покажите мне, отцы святые, где это написано». На это ему ответили его сослуживцы, что найти бы можно, да к чему? Мы-де по своему Государю всегда должны молиться.

В конце концов Феодосий сказал: «Пойду и я, и буду служить, потому что боюсь, чтобы не послали в ссылку. Только услышит ли Бог такую молитву?»

После панихиды Феодосий получил приглашение к царскому столу, но сказал, что он обесчещен, и не пошел.