Очерки из истории русской церковной и духовной жизни в XVIII веке

Так же отличался незлобием и прощением в случае обид, сам первый прося прощения у обидчика. Память об этой благостности доброго святителя передана его современниками своим детям и доселе еще хранится на месте его долгого святительского служения.

В Смоленске с 1761 года до конца царствования Екатерины занимал святительскую кафедру бывший ректор свт. Тихона и Симона, потом викарий Димитрия Сеченова, Парфений Ропковский.

В историческом описании Смоленской епархии рассказывают о нем, что он снисходительно сносил грубости духовных лиц, повторявшиеся неоднократно, и употреблял самые мягкие наказания провинившимся, большей частью для того, чтобы «попугать», как он выражался, стараясь смягчить грубые нравы смоленского духовенства своими нравственными вразумлениями и возвышением его образования. «Некоторые распоряжения преосвященного, – читаем здесь, – показывают, что он хотел поставить духовенство в почтительном отношении к мирянам, или, по крайней мере, избавить его от унижения. Так он запрещал незваным славить, водить сообщество с крестьянами, при освящении церквей – мыла и утиральников не расхватывать, не домогаться за требы сверх положенного».

Сюда же относятся его запрещения священникам при славлении водить за собой по домам свои семейства, а также – деятельные меры против крайнего развития в принтах и монастырях пьянства, которое особенно доставляло скорбь благочестивому владыке.

«Свойства души этого архипастыря ясно выражаются в самом наказании виновных. Хотя телесные наказания священников, диаконов и монахов были запрещены в царствование Екатерины, но много еще оставалось других мер исправления не менее тяжких, а церковников по-прежнему позволялось телесно наказывать при консистории. Но такие наказания при нем были редкостью, большей частью он предписывал заключение в монастырь на черные работы и поклоны».

Если консистория назначала телесное наказание, он его отменял и заменял каким-нибудь из упомянутых, притом с разными смягчениями: «Один священник с дьяконом в нетрезвом виде совершали бракосочетание, и даже неизвестно, окончено ли оно было или нет. Консистория принудила сослать в монастырь на год и того и другого и жить им там на своем содержании. Решение было Великим постом. Преосвященный согласился со мнением консистории, но прибавил от себя: «“Объявить им указ на Фоминой неделе, а до того времени приказать благочинному, чтобы наблюдал их, как они святого поста и дни святой Пасхи будут проводить и о том рапортовать.” Может быть, это было уже слишком снисходительное решение, но, по крайней мере, в нем видна вся мягкая, человеколюбивая душа архипастыря».

В обращении с подчиненными он был необыкновенно кроток и общедоступен. Во время обозрения епархии случилось ему присутствовать при литургии в сельской церкви. Диакон от торопливости или смущения читал не то Евангельское чтение, какое положено было в тот день; священник, желая его поправить, употреблял для этого разные жесты. Владыка, обратившись к священнику, заметил: «Оставь его: теперь не время и не место прерывать читающего, хотя он и не то читает, но все равно – святое».

По рассказам современников, лично его знавших, он вообще был человек смиренный, незлобивый, благожелательный всем, милостивый к бедным, нищим, вдовам и сиротам. Стараясь о распространении образования в духовенстве, он с особенной любовью заботился о местной семинарии, много на нее жертвовал, сам наблюдал за ходом преподавания и успехами учеников, с которыми обращался очень ласково. Часто с раннего утра приходил он в классы, закупив по дороге кренделей и булок для подарков более успешным мальчикам, слушал вместе с ними утренние молитвы, спрашивал уроки и присутствовал на лекциях. Пользуясь уважением императрицы, которая сделала его пожизненным членом Св. Синода, он успел испросить у нее значительную прибавку к скудному окладу семинарии (прибавка в 2500 рублей) и, кроме того, в разные времена получил от монарших щедрот до 10 000 рублей на постройку собора, в пользу соборян, и для вдов и сирот. Нестяжательность и щедрость его простиралась до того, что он никогда не имел у себя ни денег, ни лошадей с экипажами, ни разных иногда необходимых вещей, был постоянно должен эконому архиерейского дома, забирая свое жалование за несколько месяцев вперед. И кроме того, часто занимал по мелочи, например по одному рублю, у казначея, келейника или у кого-нибудь другого, кто около него случится, но никогда не отказывал обращавшемуся к нему за помощью.

По смерти его в 1795 году Смоленская консистория рапортовала Св. Синоду, что покойник завещал, по отдаленности Смоленской епархии от других и по малому количеству оставшегося после него имения, для погребения его не просить никого из епархиальных архиереев.