Очерки из жизни одинокого студента, или Довольно странный путеводитель по Милану и окрестностям

Сейчас едва ли остались в живых даже внуки белой эмиграции, говорившие на литературном русском с англо–французским акцентом, никогда не видавшие, но, может быть, знавшие нашу страну лучше нас. Не берусь судить правнуков, но, думаю, многим из них проще считать себя кем угодно, только не русскими.

Не зная историй и судеб русских эмигрантов в Милане, я взял на себя смелость поднять их знамя в этом городе. Выглядело это примерно так. Закутавшись в любимое синее пальто, бесснежным, но промозглым январским вечером, одинокий как пустой трамвай, я направлялся в особое место. Пальто на мне было одним из двух, когда-то подаренных отцом нам с братом – без всякого повода и, честно сказать, надобности. Такие неожиданные подарки были в то время не редкостью – в те времена наш свечной заводик работал во все свои четыре трубы8. Это пальто и напоминало мне о былом блеске нашего рода. У брата оно было черное, у меня синее. Еще различимые буквы на бирке намекали на именитую фирму – одну из тех, чьи витрины по сей день ослепляют и так давно ослепших туристов на Monte Napoleone. Элегантная простота его снаружи исключала даже намек на изрядно потрепанную подкладку внутри. Я даже думал, что годы, эти варвары, беспощадные ко всякой красоте, по отношению к моему пальто ведут себя весьма и весьма деликатно. Обычно они обрушиваются на наружность предметов, стремясь исказить ее, в то время как сердцевина остается ими нетронутой. Здесь же они в корне изменили свой подход. Из сезона в сезон, сквозь пальцы они поглядывали на него, беспечно надеваемое хозяином к приходу очередной, непонятно какой по счету осени.

Это пальто, когда бы я его ни надел, необъяснимым образом превращало меня из праздного студента, наслаждающегося своими бессрочными каникулами в Италии (разумеется, не считая учебы), в последнего подданного Российской империи – гражданина несуществующей страны.

Миланские дворы

Как я уже говорил, путь мой лежал в особое для русского эмигранта место. Оно вряд ли указано в страшно популярных у туристов путеводителях (и чувствует себя при этом, надо сказать, превосходно) и поэтому находится несколько в стороне от постоянных маршрутов их миграций. Площадь эта именуется Piazza Belgioioso. Получила она такое название от палаццо с таким же названием, которое в свою очередь получило его от своего владельца с такой же фамилией. По сути, обычный порядок имя–наследования для старого света.

Архитектор дворца – Джузеппе Пьермарини, по совместительству стал автором и одного из самых матерых «places to visit», бессменного члена всех туристических гидов и брошюр – оперы La Scala, построенной совсем недалеко. Замечательно то, что, если снести все архитектурные шедевры, понастроенные между двумя творениями Пьермарини – оба здания окажутся едва ли не лицом к лицу. Теперь же, добираясь от одного к другому, иной турист, выпавший из своего традиционного маршрута, рискует заблудиться.

По своем завершении оба здания были тотчас же признаны маститыми исследователями и будущими историками архитектуры шедеврами неоклассицизма. Но если La Scala, по непроверенным данным, получила у менее образованных современников ласковое прозвище «комод», то Палаццо Belgioioso удалось сохранить свое достоинство, избегнув подобных сравнений. Повторюсь, этим оно во многом обязано своему местоположению.

Но вернемся к Piazza Belgioioso. Несмотря на гордое название «площадь» по своим размерам напоминает скорее двор. Двор, но какой!

Сравнение с московским двором

Он мало имеет общего с московским двором конца 90-х у МКАДа, в котором посчастливилось вырасти многим из нас. С его спортивными коробками, засыпанными кварцевым песком, обильно покрывавшим наши ссадины после роликов или футбола, с его оранжевым светом фонарей в непроглядном мраке зимнего утра, с его леденящим душу и одновременно таким родным скрежетом лопат дворников по асфальту – этим унылым лейтмотивом наших безрадостных подъемов в школу. Еще тогда, пребывая в нежных объятиях сна, готовясь титаническим усилием воли поднять веки и броситься в этот холодный и темный мир – в направлении умывальника, я восхищался стоицизмом этих людей, поднимавшихся раньше нас (несчастных школьников) и с постоянством древнегреческих атлантов соскребывающих снег, твердый как камень, с тротуаров нашего двора. Еще тогда я решил, что каким бы я ни вырос человеком, такое служение своему народу мне не потянуть. Ни в физическом плане (утренние подъемы с самого рождения обозначены моим организмом как один из самых противоестественных актов, уступающих разве что самосожжению), ни еще более в моральном: из этого скрежета лопат по асфальту как будто и родилось мое чувство тоски и безрадостности. А как с подобными чувствами браться за работу – известно разве что профсоюзным активистам.

Выходя на след фельдмаршала