Очерки кавалерийской жизни

Быть может, графу и казалось иногда несколько странным это продолжительное пребывание мимоезжей француженки в его соломенном палаце, но так как он прежде всего был широкий магнат и очень гостеприимный человек, да притом и большой эксцентрик, то и сказал себе: «Пусть живет, коли ей нравится, – у Валицкого-де места и хлеба хватит для батальона француженок!» И влюбленная француженка, к немалому соблазну и скандалу окрестных помещиц, проживала в Ильянове уже около месяца, ни с кем не знакомясь и не унывая насчет главной своей задачи – вернуть себе привязанность графа. Но граф не поддавался и все-таки пребывал в верности к туркине. Видя его непреклонность, француженка решилась добиться своего, что называется, не мытьем, так катаньем. Однажды, в жаркий полдень, во время уединенной прогулки с туркиней в лесу, она предложила ей выкупаться в озере и – утопила ее. Как именно удалось ей утопить соперницу – легенда не объясняет. Граф чуть не помешался от горя, но подозревать свою гостью не мог, потому что она первая принесла ему весть о смерти, прибежав домой в ужасе и в слезах, с отчаянными криками «Спасите! Спасите!» и объявила, что прекрасная туркиня, почувствовав дурноту во время купанья, упала в обморок и утонула. Дней десять подряд закидывали в озеро невод, но тела не отыскали. Француженка осталась в Ильянове утешать графа в горести, но граф был безутешен. Напрасно мечтала она, что теперь его сердце обратится к старой привязанности; напрасно расточала пред ним свои ласки, и нежность, и предупредительность, и всяческие обольщения – безутешный граф оставался верен памяти своей туркини. Тогда, убедясь в окончательной безуспешности своих исканий и беспрестанно чувствуя в глубине души мучительные угрызения совести за смерть неповинной и доверчивой женщины, француженка однажды ночью ушла из своей комнаты, оставив в ней открытое письмо, где исповедовалась в совершенном ею преступлении и заявила, что идет теперь наказать себя за грехи подобною же смертью. На другой день в прибрежной осоке нашли ее мертвое тело и без христианского погребения закопали в лесу, где, пожалуй, еще и теперь можно отыскать следы ее одинокой могилы. Граф после этого уехал в Петербург и с тех пор очень редко уже наведывался в Ильяново, с которым соединялось у него столько тяжелых воспоминаний. Зато французская грешница и по смерти не оставила-таки в покое это место: с тех пор иногда тоскующая тень ее бродит по лесу и протяжным стоном своим оглашает окрестную пущу. Зла она никому не делает; но те, которые имели несчастье встречать ее ночью лицом к лицу, всегда кончали тем, что рано или поздно тонули в озере. «Для того и прошу пана ротмистра не следить больше за нею, бо я знаю, пан любит купаться!» Этим предостережением закончил пан органыста свой рассказ моему сожителю.

– Как ты находишь эту легенду? – спросил меня Апроня.

– Весьма подозрительною, – отвечал я.

– Почему так? – изумился сожитель.

– А потому, что она отзывается чем-то деланным, сочиненным, да притом и сочинение-то несуразное, а как будто придумана вся эта штука на скорую руку и, может быть, по вдохновению самого же пана органысты.

– Да что же за цель, однако?

– Кто его знает!

– Но... ведь приведение-то мы видели!

– Ну, видели.

– А коль видели, так что ж оно такое?

– Не знаю: поживем – увидим, а увидавши, может, и доведаемся, «цось оно доказуе».

* * *

Прошло два дня. Майор наш был в отсутствии, уехав по делам службы в штаб, а за старшего остался Апроня. Вахмистр, явившись поутру с рапортом, что в эскадроне «все обстоит благополучно», замялся на минутку и потом, крякнув себе в руку, спросил несколько таинственным и как бы неуверенным, сомневающимся тоном:

– Ваше благородие, ничего слышать не изволили?

– Ничего. А что?

– Да так-с... собаки больно разлаялись...

– А и вправду! – заметил я. – Даже разбудили было меня, проклятые!

– Так точно-с, – подтвердил вахмистр, – очинно беспокоились, а особливо Шарик наш.

– Что ж за причина? – спросил мой сожитель.

– Кто его знает! Ночные сказывали, будто ходило что-то... Они заприметили на обходе, словно бы белое что-то около фольварка по лесу бродит... и собаки все в лес швырялись.

Мы с Алроней невольно переглянулись.

– Это, ваше благородие, надо быть, все та... французинка! – помолчав и таинственно понизив голос, заметил вахмистр.

– А ты откуда про нее знаешь?

– Денщик сказывал; потому как он слышал, когда ваше благородие за обедом рассказывать изволили...

– Ну, так ты распорядись, чтобы ночные непременно изловили и задержали «белое», коли оно еще раз около нас станет шататься.

– Слушаюсь, ваше благородие!

Но с тех пор «белое» не показывалось по ночам около Ильянова – и мы перестали вспоминать о нем. Между тем время шло своим чередом, и мы вполне пользовались тою жизнью, которую приносит «трава» армейскому солдату и офицеру.

6. Жизнь на траве