Очерки кавалерийской жизни

– Где ж тебе «направо»?! «Направо» будет вот эдак: «левый шенкель приложи и направо поверни», – вразумительно подпевает дядька. – Вот тебе «направо»! А это – сам слышишь – это во как: там, там, та-ти-там! там, там, та-ти-там!

– Это, дяденька, «еплояда», – оскаливаясь широкою улыбкой, замечает другой рекрутик.

– Эва, куда хватил! Еплояда – та совсем иначе!.. Амплев! – возвышая голос, поворачивается он к трубачу: – Трескани-ко племяшу еплояду! Пущай поучится!

Трубач играет деплояду.

– Вишь, она как! Понимаешь? А это: там, там, та-ти-там! Это – наступление пополуэскадронно, после чего атака врассыпку бывает на антилерию аль на стрелков.

Трубач играет сигнал «повзводно налево кругом».

– А это что? Знаешь?

– Знаем, дяденька, знаем! – подхватывают враз оба рекрута. – Это значит: «Антон козу веде, бисова коза нейде – иды-ж»!

– Верно! – соглашается наставник. – Эта Антонова коза, братцы, самый что ни на есть ледащий сигнал, потому он к неприятелю спиной поворачивать повелевает! И ты его не моги любить!

– А коли начальство так укажет?

– Указ – это особь статья! Укажут, так сполняй, а сам по себе ты все ж таки любить его не моги!

– А почему? – наивно спрашивает один из племяшей.

– А потому, что вашего брата ноне не бьют, так вы и не знаете, что означает спину подставлять. У тебя, к примеру сказать, где хрест-ат? На груди аль на спине болтается?

– Известно, на груди, дяденька.

– Вот то-то же и оно! И для того, что у тебя хрест на груди, ты и есть православный воин, – философствует дядька. – Потому в Писании сказано есть: «сим победиши» – это означает, что хрестом ты неприятеля одолеешь, а как хрест у тебя на груди, так, значит, и ломи на неприятеля грудью, а покажешь ему спину – он тебе ее пулями горячими и вспишет! Понимаешь?.. Потому-то вот, еплояду и вобче всякое наступление уважай, а Антонову козу не моги любить!

Кавалерийские сигналы, к которым слова были некогда сочинены знаменитым кавалеристом – графом Дмитрием Ерофеевичем Остен-Сакеном, солдаты у нас заучивают вообще довольно скоро, чему способствуют, с одной стороны, именно слова, обращающие сигнал в подобие пословицы или песни, а с другой стороны – самая система обучения, коль скоро она ведется таким образом, что в свободные минуты (как, например, во время обеда или ужина) трубач постоянно наигрывает сигналы на трубе, а опытные солдаты, заставляя молодежь вслушиваться в звуки, учат ее с голоса словам и объясняют при этом значение каждого сигнала. Таким образом, обучение, не имея, так сказать, казенного, принудительного характера, идет как бы само собою, исподволь, незаметно, и глядишь – рекрут, поступивший в полк в марте месяце, к весеннему кампаменту знает уже аллюрные и поворотные сигналы, а к осеннему сбору изучение его простирается и до знания всех вообще сигналов, которые необходимы собственно солдату. Но замечательно при этом, что большую часть сигнальных слов солдаты переиначили совсем по-своему, как, например, эту же самую Антонову козу и многие другие, где дан у них полный простор своеобразному и не всегда скромному юмору. Эти последние сигналы заучиваются еще скорее и охотливее.

– Смирно!.. – раздается вдруг команда дежурного унтер-офицера, который, заприметив в кустах подходящего к кухне эскадронного командира, спешит к нему с форменным рапортом, что к ужину, мол, имеется такая-то похлебка на столько-то человек, столько-то фунтов крупы, масла столько-то и проч.

Дежурный обязан знать это с самою полною точностью, так как выдача и прием из кладовой всех вообще припасов и кладка их в котел производятся не иначе как в его присутствии, дабы не могло быть никакой потаенной сделки между кашеваром и артельщиком.

При этом громогласном «Смирно!» солдаты мгновенно оставили ложки и повскочили с мест, тотчас же вытянувшись в струнку.

– Сидите, ребята, сидите!.. Не вскакивать!.. Ешьте себе с Богом!

Хлеб да соль вам! – еще издали предупреждает их, махая рукою, эскадронный командир, причем вследствие его слов солдатские группы опять принимают прежнее свободное положение, и работа челюстей начинается снова. Майор подходит к кухне, чтобы заглянуть в котел, приказывает кашевару зачерпнуть себе уполовником солдатской похлебки и, остужая губами, осторожно пробует с деревянной ложки вкусное и сильно горячее варево.

Но вот ужин кончен. Эскадрон собирается здесь же, на лужайке, в одну тесную толпу, обращается лицом к востоку и – по знаку запевалы – молитвенные звуки «Отче наш», исторгаемые более чем из сотни сильных, здоровых грудей, стройно несутся вдоль по широкой глади засыпающего озера.

Четверть часа спустя эскадрон уже угомонился, и в глубокой тишине, когда подойдешь случайно к сараю, слышно, как жуют и хрустят зубами кони и как в одном уголке какой-нибудь краснобай рассказывает сказку засыпающим товарищам. На «офицерской» кухне денщик выбивает дробь поварскими ножами, готовя битки на ужин. В освещенных комнатах сквозь растворенные настежь окна слышны звуки цитры и разговор офицеров, а в прибрежных кустах соловьи перекликаются своими яркими песнями...