Очерки о проклятых науках. У порога тайны. Храм Сатаны

«Трибунал, не останавливаясь и не обращая внимания на протест, предъявленный господином Казоттом, приказывает, чтобы он продолжал дальше…» (стр. 17).

Он добавляет, что «заверенные копии упомянутого протеста и настоящего судебного постановления будут, по просьбе национального комиссара, направлены министру Юстиции, для того чтобы он передал их в Национальный конвент, буде он состоится!..» (Ibid.) Но поскольку смертный приговор, вынесенный днем, приводился в исполнение в тот же вечер, около семи часов, эта оговорка немногого стоила! Какая варварская ирония!

Впрочем, следует признать, что переписка Казотта, принимая во внимание обстоятельства, была максимально компрометирующей.

Подобно Сен-Мартену, ученику самого Мартинеса, а затем посмертного последователя Якоба Бёме; подобно Дютуа-Мамбрини, женевскому теософу, опубликовавшему в 1793 году, под псевдонимом Келеф-бен-Нашан, замечательное, несмотря на некоторые ошибки, произведение[465]; подобно Фабру д’Оливе, инициация которого относится к этой же эпохе; подобно немногим другим, Казотт был частью самой древней традиции; он принадлежал к ортодоксальному посвящению, о котором шла речь выше. Но, будучи менее благоразумным, нежели Дютуа и Сен-Мартен, он был из тех, кто активно трудился на всех трех планах— астральном, моральном и интеллектуальном— на благо Контрреволюции.

Этот адепт стал одной из первых жертв якобинской, или неотамплиеровской, братии.

Нужно видеть, как судьи Казотта хотели заставить его рассказать о своем посвящении. Послушайте коварный вопрос, который ему задают:

В. — В какую секту вы вступили? В секту Иллюминатов (Просвещенных)?

О. — Все секты состоят из просвещенных людей; но та, о которой я говорю в своем письме, это секта мартинистов. Я был связан с ней в течение трех лет; различные причины вынудили меня уйти из нее; тем не менее, я всегда остаюсь ее другом (стр. 45).

Казотт отвечает с редкостным присутствием духа. Он сам чувствовал в тот момент, когда между двумя соперничающими посвящениями должна была начаться борьба, каким опасным мог быть удар: всё наводит на мысль о том, что он хотел вначале избежать его. Обратимся к письму под литерой N., датируемому 4 апреля 1792 года:

«Копья обратятся против копий, мой дорогой друг; наберитесь еще немного терпения… Вы не посвященный? Радуйтесь же этому! Вспомните слова: Et scientia eorumperdet eos[466]. Если даже я нахожусь в опасности, несмотря на то, что божественная милость вытащила меня из западни, судите о риске для тех, кто в ней остается.

Когда-то давно мы восхваляли безопасность суши, ЗНАНИЕ ОККУЛЬТНЫХ ВЕЩЕЙ — ЭТО БУРНОЕ МОРЕ, ОТКУДА НЕ ВИДНО БЕРЕГА» (стр. 94–95).

И, тем не менее, он меняет решение. Страшная борьба столь неизбежна, что он активно в нее включается. Казотт остро ощущает, что для всех встает вопрос жизни и смерти, и этот добрейший человек, ортодоксальный теософ и кроткий старик, открыто призвав во Францию чужеземца, для того чтобы вернуть королю абсолютную власть, восклицает: «Король должен остерегаться одной из своих наклонностей — милосердия… Пусть ни в коем случае не останавливает меч; пусть поразмыслит над теми карами, которые испытали вожди Израильтян, пощадившие жертв, предназначенных Господу. Человек не ведает, что творит, когда хочет сберечь эту кровь, его сострадание перерастает в жестокость… Наивысшее счастье, которое может произойти с преступником, состоит в том, чтобы быть казненным на земле, поскольку дважды не платят[467] и страшно попасть виновным и ненаказанным в руки или под суд Бога живого» (стр. 64–65).

Сколько же сведений можно почерпнуть из этой книги! Сколько поучительных и неизвестных подробностей о людях и скрытых причинах великой Революции!.. Увы, мы вынуждены ограничить себя. И так уже слишком насыщенная, эта глава выходит за положенные ей рамки. Перейдем же к развязке. Послушаем заключительную часть обвинительной речи Реаля, общественного обвинителя: