Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

Мы ехали по узким, крутым улицам, между довольно высоких белых домов, с зелеными жалюзи и верандами, с балконами и черноглазыми португалками. Из-за низеньких заборов переваливались тяжелые, но блестящие своею зеленью, листья бананов; иногда, среди лавровых дерев и кустов датур, стройно поднималась фиговая пальма; по канавкам росли кактусы, как наш репейник. Мы ехали мимо португальского кладбища, потонувшего в зелени кипарисов и платанов, с их серебристыми стволами. Для нас, не видавших ни Италии, ни Греции, все это было ново. Ничто, кажется, не производит такого впечатления, как вид другой растительности, других её форм и групп. Переехали через два каменные моста, перекинутые аркою через глубокие овраги, по дну которых струился по камням ручей; бока оврагов спускались террасами, которыми воспользовались, чтобы развести садик и насеять сахарного тростника; все это очень красило местность. Но на иных уступах видны были остатки полусгнившего трельяжа, по которому вилась засохшая ветвь, прежде, может быть, роскошного винограда. Это грустно для любителей мадеры, то есть — вина мадеры. Из зелени тростников белелись хижины с тростниковою крышею, и около них бронзовое их население с шумливыми ребятишками. Выехав из города, влево мы увидели море; справа зеленели холмы, местность подымалась отлого полями, засеянными, возделанными, пестрыми; за ними высились крутые каменные пики, убранные и украшенные кудрявою зеленью. По дороге встречались паланкины, гамаки, висящие на бамбуковых шестах, несомые двумя сильными туземцами, в соломенных шляпах и белых костюмах. В этих паланкинах выносили чахоточных, которые впивали своими ослабевшими легкими укрепляющий воздух Мадеры. Тяжело было смотреть на худых, бледных женщин, с блестевшими болезно глазами, с зловещим румянцем на щеках; протянувшись во всю длину, тихо покачивались они в своих гамаках, грустно следя за склонявшимся солнцем, розовое освещение которого уже бродило по верхушкам гор.

Вечер становился все лучше и лучше; море, волновавшееся утром, совершенно успокоилось. К нашей кавалькаде пристал один англичанин, молодой человек, на красивом кровном коне, и мы разговорились с ним. «Грустно жить здесь, говорил он: остров напоминает госпиталь; на самую прелесть здешнего климата смотрят как на микстуру от телесных недугов. Сколько приезжает сюда прекрасных молодых людей, прекрасных женщин. И все — с зародышем разрушительной болезни! Едва успеешь привыкнуть, привязаться к человеку, пробудится симпатия, как уже это чувство переходит в плач и тоску об умершем».

В числе разных особенностей дороги. мы осмотрели место, называемое Saîto cavale (кажется так). У самого моря отвесные скалы берега образовали род замкнутого цирка; волны, вливаясь туда, пенятся и крутятся в ярости, как дикие звери, силясь вскочить на серые скалы. Наконец обделанная дорога кончилась у развалившегося моста, наступали сумерки, нам оставалось только полюбоваться выступившими в море cabo Girâo, мы поворотили назад и, пришпорив коней, скоро были в городе, обгоняя на дороге паланкины и амазонок, конечно англичанок, за хвост лошадей которых держались легконогие ариеры, нисколько не отстававшие от скока капризных наездниц.

Весь вечер бродили по городу; у редкого дома не раздавались гармонические звуки машеты, род маленькой четырех струнной гитары. Этот инструмент здесь необходимость каждого. Мотивы песен очень увлекательны и напоминают наши самые бешеные цыганские песни. Малейшее чувство выражается здесь необыкновенно сильно, или, по крайней мере, эффектно, и звуки машеты приводят игрока, по-видимому, в восторг. Кисть руки замирает в каком-то судорожном дрожании, голова то наклоняется, то поднимается в томлении, бросая искры из глаз, черных как угли. Около музыкантов часто слышались громкие голоса и смех, а, может быть, иногда послышится и вздох, полный любви и сладострастия — Надобно прибавить, что ночь пахла лимонами и лаврами.