Очерки по истории русской церковной смуты

Какое новое слово могло христианство сказать миру? Какую новую правду, новую истину могли эти грязные, неученые 12 галилейских рыбаков представить? И помните то слово, с которым вышел к Господину Истины античный мир в лице Пилата? Вот перед ним стоит Истина, сама Истина, вся сплошь написанная огненными заглавными буквами, а скептический, холодный ум много думавшего, много видевшего и ничему не верившего римлянина холодно бросает: что есть истина? И не ожидая ответа, поворачивается Пилат, чтобы осудить Христа. Разве мы не имели все основания полагать, что, когда ученики этой единой Истины, конечно, без конца слабейшие, чем сама эта Истина, войдут и скажут не одному Пилату, а всем Пилатам, всей античности: с нами истина, то вот эта античность должна была бы так же повернуться спиной к этим галилейским рыбакам и сказать: что есть истина? А мы видим, наоборот, мы видим, как шатается престол за престолом в римском государстве, как одна попытка за другой задушить христианство кончается ничем. Мы видим Домицианов и Диоклетианов с сверкающим мечом, чтобы сразить зарвавшихся безумцев, и мы слышим из глубины веков, слышим этот звон, трагический и страшный, с которым падают эти мечи из рук Домицианов и Диоклетианов. Кто вырвал этот меч? Какой новый меч противопоставило христианство этой силе язычества? Та же самая истина, ибо если апостолы были слабы как человеки, если они были иногда просто неграмотны, они были теми, кто верили в истину, шли за истиной, обладали истиной, и эта истина победила мир. Это была истина любви. Они бросили в мир это благословенное имя Непостижимого Бога — Любовь. Это так просто. Это так просто, но и так трудно; это так трудно, но и так радостно; это так радостно и так пленительно, что весь мир поверил этому, — и к IV веку мы видим у ног Иисуса Христа склоненным весь мир…

Так было. А дальше? Дальше случилось роковое, неизбежное — раз это было, ибо в истории нет ничего случайного. Это знаем все мы — и верующие, и неверующие. Мы видим, как подошли к Церкви Господней льстивые, как подошли к Церкви Господней лукавые, как подошли к Церкви Иисусовой не полюбившие ее, а только сказавшие: люблю тебя. Или, как прекрасно заметил один учитель христианский: «За Церковью Господней стали ухаживать не ради ее красоты, а ради ее приданого». Церковь стала такой огромной силой, что из политических соображений стало в высокой степени важным для византийских императоров видеть в церкви не некоторую, хотя бы и священную оппозицию, но свою сначала союзницу, а потом… пленницу; оковало государство Церковь, и на белоснежные одежды невесты Господней — смотрите внимательно! — накладываются кандалы и цепи. К Церкви Господней подходят все эти византийские, лонгобардские, франкские монархи, они приносят добычу — золото и серебро — и те драгоценности, что в неправедных боях добывали силой воинской, они приносят ей, как дар, они золотят ее купола, они драгоценностями расцвечивают ее стены, они дают ей бесконечное количество земель и рабов, но… Посмотри, разве ты не видишь, когда какой-либо льстивый император целует благоговейным поцелуем руку невесты Господней, он в то же время накладывает на нее кандалы и цепи, пусть золотые… Церковь попадает в плен к государству. Церковь держится скованной, в клетке. Да, эта клетка громадная; она такая большая, что может показаться, что ее нет… Да, кандалы, оковы и цепи, они не железные, не стальные, чтобы сразу было видно их безобразие. Они, может быть, подобны тонкой паутинке золотой ниточки, но она металлическая и держит крепко.

И попала птица Господня в руки человеческие, и не могла она больше взлетать орлиными крылами своими, не могла парить она больше над миром и возвещать миру правду. Были отдельные голоса святых, праведных и богоносных, здесь и там говорящих и кричащих и убегающих в пустыни, чтобы не видеть этого порабощения Церкви государством. Это были те немногие путеводные огни, что все горели и горят в небе церковном. Но это меньшинство, а большинство — большинство стало благополучно прислуживать, служить и выслуживать милости у всевозможных императоров и королей, будь то Византия, будь то Западная Франция или наша северная русская церковь… И вот в эту минуту проходят передо мной эти богоносные праведники, эти смиренные русские святые: Ионы, Филиппы, Сергии Радонежские, подвигами своими спасавшие себя и других, молящиеся, постящиеся, забывшие себя и отдающие свою душу в едином порыве любви к Богу. Радостно знать, что в книге истории нашей есть эти солнечные страницы, такие солнечные, что когда касаешься до них, то потом кажется, что эти грешные пальцы тоже сквозят, тоже светятся их теплом и светом. И все же вспоминается мучительное и мрачное, с чем перемешиваются эти немногие страницы» (с.5–9).