Очерки по истории Вселенской Православной Церкви

Однако такое изображение паламистов далеко от объективности хотя бы потому, что оно основано на взглядах их средневековых оппонентов – в частности, "гораздо более просвещенных" и "экуменически настроенных" гуманистов, таких, например, как Димитрий Кидонис и Никифор Григора. Никто не отрицает, что монахи не принимали политических унионистских планов, которые пытались провести в жизнь многие византийские императоры. Из-за своих религиозных убеждений монахи разделяли мнение Кантакузина, что только совместный собор может привести к каким-либо результатам. Попытки преодолеть разделение таким – соборным – образом получали активную поддержку паламистских лидеров, которые исходили прежде всего из своей естественной приверженности соборной экклесиологии. Как и Кантакузин, они были убеждены, что единство, достигнутое без свободной дискуссии и обсуждения всех вопросов, было бы самообманом и просто бесполезным. Что бы ни писали современные западные исследователи, разделение между паламистами и латинофронами проходило в плоскости методологии и системы ценностей, а не в отношении к идее церковного единства самой по себе. По словам прот. Иоанна Мейендорфа, мистическое богословие, сформулированное соборами 1341 и 1351 гг., подразумевало (естественно, для паламистов, а не для их оппонентов латинофронов) абсолютный приоритет религиозного знания не только над политикой, но даже и над национальными интересами.

8. Конечно, византийцу было довольно сложно стать "экуменистом". Он хорошо помнил и IV Крестовый поход, и латинское завоевание, не говоря уже о насильственном внедрении латинской иерархии на Востоке и об унижении, пережитом православными на Лионском соборе. И тем не менее византийцы продолжали выступать за объединительный собор как за единственный разумный и действенный способ прекратить раскол.

Несомненно, византийцы воспринимали отсутствие евхаристического общения между ними и латинянами как серьезнейшее затруднение, но ради церковного единства готовы были временно отложить эту проблему на потом, равно как и проблему западного церковного колониализма. Византийцы всегда воспринимали соборы в экклесиологическом контексте, как прежде всего внутрицерковные события. Необходимым условием для собора было единство всех его делегатов в вере и участие в единой Евхаристии. В конечном итоге лишь только члены Церкви могли участвовать в Соборе, еретики исключались из соборного общения.

Ввиду этого, если бы в XIV в. применялись строгие экклесиологические принципы, Запад никогда не смог бы принять участие во Вселенском Соборе. В то время уже окончательно отсутствовало необходимое условие для такого участия – евхаристическое общение. Собор не мог бы быть экклесиологически оправдан. И тем не менее византийцы готовы были обойти это ограничение. Во Флоренции, во всяком случае, восточные и западные участники встречались и участвовали в совместных соборных заседаниях, хотя между ними не было ни вероучительного, ни евхаристического единства. Каждая из сторон считала другую в лучшем случае схизматиками, а в худшем – еретиками. И в этом смысле Флорентийский собор коренным способом отличался от Вселенских Соборов прошлого.

Весьма характерен для западного менталитета тот факт, что первоначальный папский ответ на византийские соборные предложения был категорическим отказом. Подход к этой проблеме авиньонского папства XIV в. принципиально ничем не отличался от папства XIII в., как, например, папы Климента IV в его переговорах с императором Михаилом VIII. Папское отношение к созыву Вселенского Собора для завершения раскола было непоколебимым: обсуждение того, что уже раз и навсегда определено Римской церковью, в принципе, невозможно. Единство достижимо лишь одним способом: безоговорочным возвращением в Рим. Такой ответ был преподан Кантакузину, Варлааму и паламитским патриархам. Никаких перемен не предвиделось.

Перемены начали происходить лишь после 1415 г. и собора в Констанце. Вызов, брошенный западным консилиаризмом, не говоря уже о хаосе, вызванном Великим расколом, заставил Рим пересмотреть свою позицию неприятия того пути возвращения к единству, который предлагался византийцами. Так уж получилось, что папа Мартин V (1417-1431) и его преемник Евгений IV (1431-1447) не были столь свободны, чтобы поступать как им вздумается. Мартин V, "соборный" папа, должен был слушаться собора и реформаторов, которым он был обязан своим избранием: он более не мог делать вид, что православные предложения о проведении собора абсолютно неприемлемы. Ни тот ни другой папа уже не располагали такой властью, чтобы требовать "обращения" или "подчинения" Православной Церкви.