Очерки по общему языкознанию

Определение языка как системы систем, с наибольшей полнотой разработанное Пражской школой функциональной лингвистики, бесспорно обосновано, но ему не следует придавать того абсолютного характера, который мы наблюдаем в данном случае. Отдельные «круги или ярусы языковой структуры» выступают у А. А. Реформатского как замкнутые в себе системы, которые если и взаимодействуют друг с другом (образуя систему систем или систему языка), то только как отдельные и целостные единства. Получается нечто вроде коалиции союзных наций, войска которых объединены общей задачей военных действий против общего врага, но стоят под раздельным командованием своих национальных военачальников. В жизни языка дело обстоит, разумеется, по-иному и отдельные «ярусы или системы» языка взаимодействуют друг с другом не только фронтально, а в значительной мере, так сказать, отдельными своими представителями «один на один»[67]. Так, например, в результате того, что ряд английских слов в период скандинавского завоевания имел скандинавские параллели, произошло расщепление звуковой формы некоторых общих по своему происхождению слов. Так создались дублетные формы, разделенные закономерными процессами в фонетической системе древнеанглийского языка, которые закончились до скандинавского завоевания. Эти дублетные формы создали основу и для дифференциации их значений. Так, возникло различие skirt — «юбка» и shirt (<др. — англ. scirt) — «рубашка», а также такие дублетные пары, как egg — «яйцо» и edge (

Подобным же образом раздвоились немецкие Rappe — «вороной конь» и Rabe — «ворон» (оба из средневерхненемецкой формы гарре), Knappe — «оруженосец» и Knabe — «мальчик» и др.; русские прах — порох, вред — веред, имеющие генетически общую основу. Еще более ярким примером закономерного взаимодействия элементов разных «ярусов» является хорошо известный из истории германских языков фонетический процесс редукции конечных элементов (что в свою очередь связано с характером и положением в слове германского силового ударения), вызвавший чрезвычайно важные изменения в их грамматической системе. Известно, что стимулирование в английском языке аналитических тенденций и уклонение этого языка от синтетического строя ставится в прямую связь с тем фактом, что редуцированные окончания оказались неспособными выражать с необходимой ясностью грамматические отношения слов. Так, чисто конкретный и чисто фонетический процесс вызвал к жизни новые не только морфологические, но и синтаксические явления. Такого рода взаимовлияния элементов, входящих в разные «ярусы» или «однородные системы», могут быть при этом разнонаправленными и идти как по восходящей (т. е. от фонем к элементам морфологии и лексики) линии, так и по нисходящей. Так, по мнению Й. Вахека[68], разная судьба парных звонких конечных согласных в чешском (а также словацком, русском и др.), с одной стороны, и в английском, с другой стороны, обусловлена потребностями высших планов соответствующих языков. В славянских языках они, в силу нейтрализации, оглушились, а в английском противопоставление р — b, v — f и т. д. сохранилось, хотя противопоставление по звонкости сменилось противопоставлением по напряженности. В славянских языках (чешском и др.) появление новых омонимичных пар слов, обусловленных оглушением конечных звонких согласных, не вносило сколько-нибудь значительных трудностей понимания, так как в предложении они получали четкую грамматическую характеристику и модель предложения в этих языках при этом функционально не перегружалась. А в английском языке, именно в силу функциональной перегруженности модели предложения, уничтожение противопоставления конечных согласных и возникновение в результате этого большого количества омонимов привело бы к значительным затруднениям процесса общения.

Во всех подобных случаях мы имеем дело с установлением связей в индивидуальном порядке между элементами разных «ярусов» — фонетического и лексического.

Закономерные отношения устанавливаются, таким образом, не только между однородными членами языковой системы, но и между разнородными. Это значит, что системные связи языковых элементов образуются не только в пределах одного «яруса» (например, только между фонемами), но и раздельно между представителями разных «ярусов» (например, фонетическими и лексическими единицами). Иными словами, закономерные связи элементов системы языка могут быть разнонаправленными, что не исключает, конечно, особых форм системных отношений элементов языка в пределах одного «яруса».

Но, отвлекаясь от отдельных непоследовательностей в определении понятия системы, мы можем отметить у всех них одну общую, указанную Соссюром черту. Эту черту при определении языка через понятие системы никак нельзя оставлять без внимания. Понятие системы статично по самой своей природе. Оно несет на себе печать разделения языка на две разные плоскости — диахронию и синхронию, разделения, которое занимает в лингвистической теории Соссюра столь видное место. Сам Соссюр, как это отмечалось выше, всячески подчеркивал статичность как основу системного характера языка. Отсюда его деление на лингвистику эволюционную и лингвистику статическую, строящуюся на понятии системы, которая, как он говорил, «всегда моментальна». Понятие системы приложимо фактически только к языку, внезапно остановившемуся в своем развитии — к его синхроническому аспекту[69]. Но язык вне развития — это мертвый язык, столь же мертвый, как и сорванный и засушенный цветок, лишенный своего аромата, своих природных живых красок и — самое главное — своего естественного роста, а вместе с ним и способности менять свою форму, краски, порождать новые побеги и ростки. Поскольку же самой формой существования языка является развитие, постольку определение языка как системы оказывается недостаточным. Нет надобности от него отказываться совсем. Являясь до некоторой степени искусственным[70], оно все же может быть использовано в приложении к тому состоянию относительного равновесия, в котором пребывает язык на каждом данном этапе своего развития. Собственно на статическом в своей основе понятии системы языка строится нормативное описание правил его функционирования. Но характеристика языка через понятие системы в целях определения действительной природы языка оказывается односторонней, недостаточной и неадекватной. Кроме того, следует отметить и то, что определение языка как системы искусственно сближает его со знаками. Как мы видели выше, неспособность к продуктивному развитию, статичность является одной из самых существенных черт знаковых систем. Понятно, почему Соссюр делал упор на определение языка через понятие системы: для него язык был не просто системой, но системой знаков. Знаковость и системность взаимно поддерживали друг друга в ходе его рассуждений. Но когда выясняется, что язык не является чисто знаковой системой, тогда его подлинная природа вступает и в логическое и в фактическое противоречие с определением языка как системы, само равновесие которой обусловливается ее неподвижностью. Видимо, в данном случае необходимо иное определение, и таким определением является с недавних лет широко применяемый в науке о языке термин «структура».

Как об этом свидетельствуют уже и приведенные выше выдержки из книги А. А. Реформатского, этот термин без должного разграничения употребляется наряду с термином «система» в качестве своеобразного синонима последнего. Такое беспорядочное чередование этих двух терминов чрезвычайно распространено в лингвистской литературе. Сам А. А. Реформатский считает необходимым провести их разграничение, указывая и принципы этого разграничения. «Понятия структуры и системы, — пишет он, — требуют специального рассмотрения, несмотря на то, что эти термины постоянно употребляются, но без должной терминологической четкости. Эти два термина часто синонимируют, что только запутывает вопрос. Целесообразнее их четко различать: система — это связь и взаимосвязанность по горизонтали, структура — это вертикальный аспект. Система — единство однородных элементов, структура — единство разнородных элементов. Весь язык — система через структуру»[71].

Не останавливаясь еще раз на своеобразии понимания А. А. Реформатским терминов «структура» и «система», в частности, в применении их к языку (об этом уже говорилось выше), следует признать чрезвычайно своевременным требование их уточнения и расчленения.

Понятие структуры отнюдь не ново для науки о языке; еще В. Гумбольдт указывал на структурность как на одну из самых существенных черт природы языка. Однако в центр внимания языковедов это понятие встало только в последние годы в связи с возникновением ряда лингвистических направлений, не совсем точно объединяемых в одну общую школу лингвистического структурализма. И именно потому, что это понятие фактически связывается с далеко не однородными методами лингвистического исследования, оно часто получает противоречивое истолкование. Подробно этот вопрос будет рассмотрен ниже в разделе о методе, однако уже сейчас следует внести необходимые предварительные уточнения, чтобы избежать возможных недоразумений.

Понятие структуры, широко применяемое в наши дни в различных науках, обычно имеет в виду не такие образования, которые состоят из некоторой механической (хотя, может быть, и упорядоченной и даже закономерно взаимосвязанной) совокупности элементов, позволяющих изучать себя изолированно, но целостные единства, элементы которых связаны внутренней взаимообусловленностью таким образом, что само существование этих элементов и их качественные особенности обусловливаются строением данного целостного единства. Каждый элемент структуры, сам по себе автономный, будучи изолирован от структуры и рассмотрен вне внутренних связей, существующих в ней, лишается тех качеств, которые придает ему его место в данной структуре, почему изолированное его изучение не дает правильного представления о его действительной природе. Входя в состав структуры, всякий элемент приобретает, таким образом, «качество структурности» (Structurqualitдt). Но не только его качественные особенности, но и формы развития испытывают прямое воздействие законов, управляющих функционированием и развитием структуры целостного единства. Тем самым как характер самих элементов структуры, так и формы их взаимоотношений на каждом данном этапе их функционирования (в синхронии) оказываются обусловленными прошлыми этапами своего существования (диахрония)[72].

Вышеприводимый пример из истории окончаний болгарских прилагательных, показывающий связь и взаимодействие элементов языка в процессе их развития, фактически говорит не столько в пользу тезиса о системном характере языка, сколько подтверждает структурную его организацию в описанном выше смысле. Он наглядно демонстрирует взаимодействие синхронического (функционирование) и диахронического (развитие) аспектов языка. Уместно будет привести и другие примеры.

А. Мартине, говоря о важности структурального подхода к диахроническим явлениям[73] подтверждает свой тезис посредством приложения к исторической морфологии установленного фонологией понятия приметы (marque). На ряде примеров он наглядно показывает, как в динамике противопоставлений форм, имеющих приметы и лишенных их (маркированных и немаркированных), формируются элементы системы языка со своими внутренними (синхроническими) отношениями. Так, в глагольной парадигме наиболее архаичных индоевропейских языков обычно выделяют «первичные» и «вторичные» окончания, первые из которых характерны для форм настоящего времени, а вторые — для различных форм прошедшего времени. В языках, обладающих согласованием форм, указанное различие осуществляется посредством присоединения i ко «вторичным» окончаниям, когда нужно получить «первичные». Это соотношение иллюстрируют санскритские формы действительного залога a-bharat «он носил» и bharati «он несет», но данное противопоставление затемняется в соответствующих формах среднего залога a-bharata„ bharate, происхождение которых возводится к *e-bhereto, *bhereta-i с а вместо о перед добавочным i. В отношении греческих форм на —, -, -, которые и легли в основу реконструкции *bheretai и других форм на а, было, однако, установлено, что они могли получить этот звук по аналогии с окончанием первого лица среднего залога -ai. Таким образом, оказывается возможным установить следующую первоначальную систему отношений:

*e-bhere-t *bhere-t-i

*e-bhere-to *bhere-to-i

Данная система подтверждает существование элемента (приметы) i с функцией обозначения настоящего времени. Следует отметить, что хеттское спряжение, во многом обладающее особыми чертами, в данном случае является хорошей иллюстрацией этого элемента и его действительной семантической природы.

Аугмент, как например начальное а в a-bherat, a-bherata, в качестве признака прошедшего времени с давних пор носил факультативный характер (хотя некоторые языки сделали его затем обязательным). Следовательно, можно противопоставлять формы прошедшего времени *bheret, *bhereto формам настоящего времени *bhereti, *bheretoi. Создается совершенно необычное положение: настоящее время, которое мыслится нами как основное и употребляется также и тогда, когда нет причины употреблять какое-либо иное, оказывается маркированным i,а прошедшее время, когда к лексическому значению глагола добавляется еще и другое значение — определенной временной реальности, не имеет никакой положительной приметы для выражения этого добавочного значения.

Исходя из принципов структурального анализа мы вправе умозаключить, что временные формы, обозначавшие исторически прошлые события (имперфект, аорист), первоначально не имели собственно временной дифференциации, устанавливавшей соотнесенность происшедшего факта с настоящим или будущим временем. По-видимому, кроме того, существовала еще другая форма, которая позволяла отнести данный факт не только к моменту, но возможно и к месту называния его в речевом акте. Эта форма, которую можно было бы назвать настоящим hicetnunc, возникла тогда, когда глагольная форма стала сопровождаться дейктическим элементом i, т. е. гласной, постоянно встречающейся при выражении того, что относится к настоящему, и при этом в двояком смысле данного слова — настоящим во времени и пространстве. Это тот самый элемент, который, например, актуализирует греческое в и усиливает в. Таким образом, первоначально это только экспрессивная форма из тех, которыми часто склонны злоупотреблять и которые вследствие этого утрачивают свое интенсифицирующее значение, сохраняя в то же время формальные показатели. Точно так же глагольная форма, снабженная частицей i, постепенно теряя свое эмоциональное значение, приобретает значение того неясного настоящего времени, годного на все случаи, каким является наше настоящее время и какое мы обнаруживаем во всех древнейших текстах. Противопоставляясь этой форме, форма без i стала обозначать прошедшее время, используя, таким образом, нулевую морфему в качестве приметы своего нового содержания[74].

Как показывает данный пример, обращенный в прошлое структуральный анализ делает возможным реконструкцию не только динамики внутренних отношений элементов языка, но и самих элементов языка — по тем следам, которые остаются в языке от структурных отношений исчезнувших элементов. Блестящим образцом такого рода структуральной реконструкции является определение Ф. де Соссюром системы гласных индоевропейских языков[75], проложившей дорогу ларингальной теории. Богатый материал по диахронической фонология (т. е. приложению структурального принципа к фонематическим изменениям) содержится во второй части книги А. Мартине «Принцип экономии в фонетических изменениях»[76]. Собственно, весь научный пафос этой книги составляет тезис о необходимости структурного подхода к эволюционным процессам в языке.

Перечисленные характеристики понятия структуры показывают, по какой линии должно идти отграничение его от понятия системы. В отличие от системы, само образование которой предполагает статическое состояние входящих в нее элементов, структура — понятие динамическое и более широкое, нежели понятие системы. Оно обусловливает не только состояние, но и (это в первую очередь) формы развития элементов, взаимосвязанных в целостном единстве. И именно потому, что язык находится в беспрерывном развитии, что самой формой его существования является развитие, определение языка как структуры дает более правильное и адекватное представление о его истинной природе, чем определение языка через понятие системы.

В современном зарубежном языкознании ряд языковедов, исходящих в своих теоретических построениях из понятия структуры, отношениям, существующим внутри структуры, приписывают ведущую роль. Их интересуют нереальные элементы, составляющие данную структуру, а только отношения между ними. Первичными для языковедов этого направления являются сами отношения («чистые отношения»), а реальные языковые элементы — вторичными. Роль подобных «вторичных» элементов сводится только к обнаружению отношений. С наибольшей четкостью этот тезис выражен создателем глоссематики — Луи Ельмслевом. «Реальными языковыми единицами, — пишет он, — являются отнюдь не звуки или письменные знаки и не значения; реальными языковыми единицами являются представленные звуками или знаками и значениями элементы соотношений. Суть не в звуках или знаках и значениях, как таковых, а во взаимных соотношениях между ними в речевой цепи и в парадигмах грамматики. Эти именно соотношения и составляют систему языка, и именно эта внутренняя система является характерной для данного языка в отличие от других языков, в то время как проявление языка в звуках, или письменных знаках, или значениях, остается безразличным для самой системы языка и может изменяться без всякого ущерба для системы»[77].

Такое понимание природы языка лишает его всех продуктивных качеств и всех потенций к развитию и фактически находится в полном противоречии с действительным положением вещей. В этом убеждают и приводившиеся выше языковые примеры. Очень веским доказательством неправомерности подобного определения природы языка является и то обстоятельство, что на его основе не удается сделать ни одного описания реального и живого языка (но такие описания, несомненно, возможны для искусственных знаковых систем). Это лишний раз указывает на различия, существующие между языком и знаковыми системами.

Однако можно пойти даже дальше и допустить возможность подобного рода описания языка — выделить в нем некоторую совокупность отношений, существующих между его элементами, и противопоставить ее как характерную черту данного языка совокупности отношений, выделенных в другом языке. Но такое описание возможно только для языка в статическом состоянии, в отвлечении от ряда его самых характерных черт (в частности, продуктивного качества его элементов) и, таким образом, будет совершенно неадекватным. Исходя из подобных предпосылок мы, следовательно, будем иметь дело со статичным в своей основе понятием системы, а не с динамическим понятием структуры, которое, в силу уже своей динамичности, не может опираться на мертвую схему «чистых отношений». Картина языка, составленная на основе системного принципа «чистых отношений», в такой же степени может претендовать на воссоздание его действительных качеств, как и безжизненная фотография человека на воспроизведение его чувств, мыслей, характера и всей многогранности внутренних склонностей и черт, составляющих его духовный облик.

Из всего этого явствует, что в действительности в структуре языка мы имеем дело не с «чистыми отношениями», а с отношениями реальных языковых элементов, каждый из которых обладает своими совершенно реальными качествами в зависимости от своего характера: звук (фонема) — фонетическими свойствами, грамматическая категория — своими функциями, лексическая единица — смысловым содержанием, значением. Эти реальные качества и составляют основу отношений, образуя взаимозависимый комплекс формы и субстанции.

«Сходство и различие фактов действительности (в том числе и фактов языка), — настоятельно отмечает В. М. Жирмунский, — определяет отношение между ними и создает систему, а не система и отношения создают те факты и элементы, из которых они строятся»[78]. Реальность элементов языка (фонемы во всей совокупности своих фонетических качеств или конкретные лексические значения) во всяком случае делает структуру динамической, так как именно в ней заложено продуктивное свойство языка. Фактически эта продуктивность представляет собой другую сторону того явления, которое мы называем мотивированностью всех новых элементов в развитии языка. Ведь новые языковые факты, новые языковые элементы возникают не из пустоты, а вырастают из существующих элементов с их реальными качествами. Так, рождение нового слова заочник (-ица) с его звуковым обликом, морфологической структурой, отнесенностью к определенному разряду слов (часть речи), лексическим значением, — со всем тем, что и составляет реальное качество языкового элемента, обусловлено или мотивировано существующей в русском языке системой фонем и их дистрибуцией, наличием определенных префиксальных и суффиксальных средств, а также лексической единицы с конкретным значением и пр. Если не было бы всей этой реальной в своих качествах совокупности элементов, не было бы, возможно, и создания новых элементов языка.

Опасность смешения понятий системы и структуры в применении к языку заключается в том, что динамические качества языка характеризуются формулами, способными выражать только статические состояния. Происходит подмена одних явлений качественно иными, вследствие чего подлинная природа языка подвергается искажению.

Но когда говорится о динамических качествах структуры языка, не надо делать вывод, что стимул к развитию языка имманентно заложен в самой структуре, в тех отношениях взаимообусловленности ее компонентов, которые образуют целостное единство. Такое представление означало бы совершенно превратное понимание особенностей структуры языка. Логически оно должно привести к заключению о первичности самих отношений, на чем настаивает Л. Ельмслев. В действительности движущие развитие языка силы заложены в реальных свойствах, составляющих структуру элементов, которые как элементы языка всегда оцениваются с точки зрения своей функциональной значимости, т. е. с точки зрения того, насколько они способны служить целям, ради которых существует язык — быть средством общения и орудием мысли. Эти функции и заставляют язык находиться в состоянии беспрерывного развития, а структурная организация языка выступает в данном случае в качестве механизма, который обеспечивает его деятельность и притом в формах, обусловленных конкретным характером данной его структурной организации.

Сказанное можно проиллюстрировать следующим хорошо известным в языкознании примером. Акад. Л. В. Щерба на своих занятиях любил демонстрировать «предложение», составленное из бессмысленных слов, но наглядно показывающее грамматическую структуру русского предложения: Глокая куздра штеко будланула бокрёнка. Разбирая это «предложение», можно выделить подлежащее (куздра), установить, что оно выражается именем существительным женского рода в единственном числе и именительном падеже; сказуемое (будланула) определяется как глагол совершенного вида в прошедшем времени и т. д.[79]. Весь этот разбор оказывается возможными силу того обстоятельства, что «предложение» построено точно в соответствии со структурными особенностями русского языка, а члены его несут формальные показатели соответствующих частей речи. Можно с полным правом утверждать, что в этом «предложении» в более или менее чистом виде изображены отношения, существующие между грамматическими элементами структуры русского языка. Оно является воплощением неотягченных никакими лексическими значениями чистых грамматических отношений, приближаясь к тем схемам, которые, по мысли Л. Ельмслева, должны изображать качественные особенности конкретных языков. Ввиду того, что данное «предложение» опирается на структурные качества русского языка, являясь как бы их порождением и выражением, его, очевидно, можно истолковывать как абсолютно «правильное» образование русского языка. К такой точке зрения склоняется, например, А. А. Реформатский, который пишет в этой связи: «…если слова не «отражают» действительности или ложно ее отражают, но грамматические свойства их правильны, то и предложение получается правильное, например Кентавр выпил круглый квадрат»[80].

Но это, конечно, совсем не так. Искусственные образования типа глокой куздры хотя и способны демонстрировать отношения, существующие в структуре языка, являются в действительности в такой же степени фактами языка, как и выражение этих отношений с помощью математической формулы или графического рисунка. Такие образования не способны стать фактом языка в силу того простого обстоятельства, что они ничего не выражают, ничего не обозначают, ничего не сообщают. Они находятся вне связи с суждением, в отрыве от которого не может существовать предложения. Иными словами, они не удовлетворяют тем основным требованиям, которые категорически обязательны для всех элементов языка. С точки зрения своей функциональной значимости они, следовательно, равны нулю[81].

И именно потому, что в плане языковом (т. е. как средство общения и орудие мышления) они не обладают никакими реальными качествами и. поэтому не могут служить основой для установления структурных отношений, они фактически находятся за пределами языка. Такие образования подобны бесплотным теням, населяющим идеальные, но находящиеся вне мира действительности Елисейские поля. Сама по себе структура, понимаемая как совокупность «чистых отношений», не способна породить их естественным путем — она не располагает для этого никакими реальными данными, а из ничего нельзя создать что-либо, поэтому-то глокая куздра и остается не чем иным, как лингвистическим гомункулюсом.

Таким образом, язык есть структура, в которой закономерные отношения между ее компонентами устанавливаются на основе реальных качеств этих компонентов. Эти реальные качества компонентов структуры являются основой для ее дальнейшего развития, которое осуществляется в соответствии с особенностями данной языковой структуры. Между структурой языка и реальными качествами ее компонентов устанавливаются, следовательно, отношения взаимозависимости.

Подводя итог всему предшествующему ходу рассуждения, мы на основании выведенных в его процессе положений можем формулировать теперь определение языка. Язык есть использующее знаковый принцип (не в абсолютном смысле) структурно организованное образование, служащее для человеческого общения и выступающее одновременно в качестве орудия мышления. Это структурное образование находится в состоянии беспрерывного развития (развитие является формой его существования), обусловленного потребностями указанных двух его функций, и через них связано с человеческим обществом. Тем самым язык оказывается явлением общественного порядка и в качестве такового обладает специфическими качествами, которые не перекрываются одними знаковыми характеристиками. На выявление этих специфических качеств, на их отношение друг к другу и на определение их роли в исполнении языком его назначения и должно быть направлено исследование природы языка.

Каким бы логически последовательным ни было заключение о действительной природе языка, до тех пор, пока оно носит по преимуществу умозрительный характер и не проверено фактами языка, его нельзя считать бесспорным и доказанным. Оно может иметь только предварительное, рабочее значение. Именно поэтому в последующих разделах некоторые из основных категорий языка (так же как и науки о языке) будут рассмотрены в аспекте приведенного выше подхода к определению природы языка. Это не только позволит проверить фактическим материалом действенность рабочего определения, но и одновременно даст возможность критически пересмотреть некоторые теории, существующие в современном языкознании.