Очерки по психологии бессознательного

Вторая возможная форма реакции – идентификация с коллективным психическим. Это равнозначно признанию и одобрению инфляции, но теперь возвышенной до уровня системы. Другими словами, это означает, что человек становится счастливым обладателем той

великой истины, которая все еще не открыта, того эсхатологического (окончательного) знания, которое несет исцеление народам. Такая установка необязательно непосредственно означает манию величия в прямой форме; мегаломания в смягченной и более привычной форме проявляется как реформаторство, профетизм и мученичество. «Нищие» (слабые) духом способны поддаться этому искушению без малейшего риска, благо они, как правило, имеют в своем распоряжении большее, чем позволяет их законная мера, честолюбие, тщеславие и неуместную наивность. Открытие доступа к коллективному психическому означает для индивида обновление жизни, неважно, ощущается это обновление как приятное или неприятное. Каждый хочет ухватиться за это обновление: один – потому что благодаря этому усиливается его жизнеощущение, другой – потому что это обещает прирост его знанию, а третий – потому что он нашел ключ к преображению всей своей жизни. Поэтому все те, кто не хочет отвергать те великие сокровища, которые сокрыты в коллективном психическом, будут стремиться тем или иным образом поддержать этот вновь приобретенный союз с фундаментальными источниками жизни[130]

. Идентификация кажется кратчайшей дорогой к этому, поскольку растворение персоны в коллективном психическом является прямым призывом обручиться с этой бездной и стереть всю память в объятии такого обручения. Эта сторона мистицизма свойственна всем развитым людям, точно так же как для любого индивида «страстное стремление к матери» является врожденным, как ностальгия по источнику, из которого каждый когда-то вышел.

Еще раньше я показал, что в основе регрессивного страстного стремления, которое Фрейд, как известно, рассматривал как «инфантильную фиксацию» или «желание инцеста», заключены особая ценность и особая необходимость. Это выражено, например, в мифах, когда именно самый сильный и лучший среди людей, т. е. герой, следует за регрессивным страстным стремлением и умышленно подвергает себя опасности быть проглоченным чудовищем материнского первозданного хаоса. Но он герой лишь потому, что не дает проглотить себя окончательно, а побеждает чудовище, и притом не один, а много раз. Только победа над коллективным психическим и выявляет истинную ценность – овладение сокровищем, непобедимым оружием, магическим талисманом или чем-то иным, что в мифе является наиболее желаемым. Поэтому тот, кто идентифицирует себя с коллективным психическим или, выражаясь языком мифа, дает себя проглотить чудовищу и таким образом растворяется в нем, хотя и находится возле сокровища, охраняемого драконом, но отнюдь не по своей воле и к своему собственному величайшему ущербу.

Пожалуй, никто из осознающих абсурдность такой идентификации не нашел бы в себе мужества возвести ее в принцип. Но самое опасное состоит здесь в том, что у очень многих или начисто отсутствует необходимый в подобных случаях юмор, или он отказывает как раз в этот момент: они одержимы пафосом, своего рода беременностью значением, что препятствует всякой эффективной самокритике. Я не хочу вообще отрицать, что встречаются подлинные пророки, но осторожности ради предпочел бы поначалу подвергнуть сомнению каждый отдельный случай, так как это дело слишком сомнительное – не задумываясь решиться раз и навсегда признать, что мы видим настоящего пророка. Любой подлинный пророк прежде всего энергично защищается от бессознательного навязывания этой роли. Поэтому там, где пророк появляется как по мановению руки, невольно начинаешь думать о потере психического равновесия.

Однако наряду с возможностью стать пророком существует еще и другое, более тонкое и, по всей видимости, легитимное удовольствие – стать учеником пророка. Для подавляющего большинства это прямо-таки идеальная техника. Ее преимущество – «odium dignitatis»[131], сверхчеловеческая ответственность пророка – превращается в гораздо более приятный «otium indignitatis»[132]. Ученик не представляет особого интереса; он скромно сидит у ног Учителя и гонит прочь свои собственные идеи. Умственная лень становится добродетелью, можно нежиться под солнцем полубожественного бытия. Ученик наслаждается архаизмом и инфантилизмом своих бессознательных фантазий без всяких издержек со своей стороны, так как вся ответственность лежит на Учителе. Через обожествление Учителя ученик якобы, не замечая этого, и сам растет в своем статусе, а кроме того, разве он не обладает великой истиной, хотя он и не открыл ее сам, но все же получил из собственных рук Учителя? Естественно, такие ученики постоянно объединяются, но не из любви, а из-за весьма понятной цели – создавая атмосферу коллективного согласия, находить без всяких усилий подтверждения своим собственныем убеждениям.