Очерки по социологии культуры

6. Вся эта многообразная, чрезвычайно интенсивная и постоянно ускоряющаяся деятельность вызывает к жизни и активизирует более или менее специализированные слои, фракции, группы, разрабатывающие данную проблематику и выдвигающие ее в качестве собственного определения, заявок на социальную роль и культурную значимость, статус и образ жизни. Я имею в виду «критически мыслящих», «свободных» интеллектуалов в разнообразии форм их существования и взаимодействия, сфер интереса, смысловых определений и идейных пристрастий.

7. Если в столь же общем виде говорить о попытках модернизации в России, включая постсоветское двадцатилетие и нынешний период, то я бы выделил здесь три важнейших дефицита, характерных для российского человека как обобщенной антропологической фигуры. Это самостоятельное смыслополагание, доверие и готовность к солидарности (встречной, предупредительной солидарности), положительная оценка и культивирование различий, заинтересованное отношение к другому и неожиданному. Исторический анализ показал бы, в какой мере эти дефициты характерны не только для рядового человека, но и для образованных слоев и властных группировок в России. Подозрительность всего субъективного и личного («лишний человек» и его исторические дериваты в советские и постсоветские времена), ограниченность свободы и фактическое исключение выбора коррелируют в наших социально-исторических обстоятельствах с упором в смысловом самоопределении на предельные социетальные общности (нация, держава) и безальтернативные, персонифицированные символы целого (фигура вождя-сальватора).

8. Идеологии (проекции власти в форме того или иного безукоризненно правильного и единоспасающего учения) складываются и внедряются здесь силами одной из фракций образованного слоя, но вызывают отторжение от каких бы то ни было общих идей и ценностей, а значит, и символов — в другой фракции. Символы здесь — всегда символы «своих», а не «других» и «другого» (ср. культивирование модели «порядочного человека» у интеллигенции и, вместе с тем, тотальное, разрушительное для процессов смыслообразования двоемыслие в массовом обиходе; его позднейший групповой дериват — постсоветский стеб). Вне проблематики культуры и цивилизации, без реальной свободы и практического поиска при этом вновь и вновь воспроизводится ситуация двойственности — социального раскола и, в той или иной форме, «гражданской войны», в том числе — внутри образованного сословия (непризнаваемая связь и декларируемое противостояние интеллигенции и бюрократии, в одном плане, западников и славянофилов, в другом, и т. п.). Раздвоенность на социальном уровне (раскол элит) и на уровне смыслообразования (двоемыслие) работает на защитную капсуляцию «своих», блокирует выработку обобщенных средств смысловой ориентации и поведенческой регуляции, вытесняет редкие, одиночные попытки «культивирования сложности» (М. К. Мамардашвили и его стратегия «шпионского» существования). Дистанцирование от «верхних» уровней социума («власти», «политики») сопровождается симметричным противопоставлением «нас, своих» некоей «массе», «быдлу», «совку» и т. п. как воплощению «низкого». Варианты асимболии (раскультуривания, одичания), как и предельная ритуализация (обессмысливание) инструментального действия в российских условиях на разных хронологических отрезках — стратегии нигилистического бегства от сложностей «угрожающей» модернизации, ее смысловых императивов и практических задач.

9. Литература как лучший плод и образцовое зеркало русской интеллигенции в подобных обстоятельствах выступает симулякром каждый раз обрывающейся модернизации, фикциональной компенсацией за ее неудачи и тяготы. Показателен здесь не только демонстративный литературоцентризм и классикоцентризм образованных слоев в России (реальная приверженность их ценностям литературы, интерес к ее поискам, новому, авангардному, равно как и к классике, сильнейшим образом идеологически преувеличены). Обращает на себя внимание то особое место, которое в классическом пантеоне занимают авторы так называемого «русского» («идеологического») романа с его настойчивыми поисками коллективной идентичности (Достоевский, Толстой и далее), а также драма о лишнем, поскольку частном, человеке (Чехов, Горький и, опять-таки, далее). Наконец, отмечу латентный шовинизм и ксенофобию (об открытых и специально показных не говорю!) русского литературного мейнстрима, в том числе — сегодняшнего.