Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Вот поди ж ты: врёт как настоящий охотник, а сам ещё и десятка выстрелов из дробовика не сделал.

* * *

Ночь. Небо в тучах. Дождь.

Станция Свеча, а темно.

Неясные люди с узелками поднимаются на подножки вагонов, нерешительно спрашивают:

— Яиц нада? Табаку нит? Папирос нит?

За осминку махорки — десяток яиц.

Табаком пассажиры не богаты.

* * *

Поезд — минутная стрелка. Станции — цифры на циферблате.

* * *

Котельнич.

В вагон вваливается бородатый дядя в лаптях, за плечами — целый дом в мешке. Лезет на верхнюю полку.

Через минуту сверху начинают сыпаться разные вещи: деревянная ложка, кусок ржаного хлеба, лукошко.

Внизу поднимается всклоченная голова, шипит грозно:

— Деревеншшина. Тебе дома на печке сидеть, не на машине ездить. Стащу вот за ноги и выкину в окошко.

Дядя наверху кротко сопит — и роняет на всклоченную голову лапоть.

— Ат, чертова борода! Враз видать, что с Котельнича. «В Котельниче три мельничи: ветрянича, водянича, паровича».

— Ан и врёшь! — неожиданно загудело сверху. — В Котельниче четыре мельничи: ветрянича, водянича, паровича и электрича — и все вертятча!

— Ишь ты? — удивилась всклоченная голова. — Электрича, говоришь?..

И перестала ругаться.

* * *

В три часа — ночи, утра ли? — Вятка.

Врывается в вагон наш друг — художник. Штаны — воздушный шар, глаза как у сыча.

Бурные объятья.

Хватает наши вещи, выкидывает из вагона. Попробуй с ним поспорь!

Через весь город на сонном извозчике — трюх-трюх-трюх-трюх. Смешно после поезда.

В Вятке спешить некуда.

Светло, но спит город. Деревянные домишки прикрылись тополями. Собаки дремлют. Покой.

В одном только доме — большое кирпичное здание с широкими окнами — огни, стук, работа.

— Фабрика?

— Не. Мастерская учебных пособий.

А дальше — дряхлая деревянная старушка стоит в тенистом саду — театр.

Возница жалуется:

— Сколько раз принимался — никак сгореть не может. Обещают каменный.

Наконец и обиталище друга: на окраине покойный низенький домик, весь жёлтый. Собственной искусной рукой художника наведён простенький русский орнамент.

Рассказывает друг: красил ночами, чтоб не глазели соседи. Одолеют советами, делать-то ведь нечего им.

Чистый дворик с курами и кошкой, крошечный садик, густой, как дедова борода.

Флигелёк, на нём палка, на палке — бодрый петушок из жести вертится туда и сюда.

— «Сама садик я садила, сама буду поливать!» — подмигивает Валентин.

Потом становится серьёзным:

— Подзакусить бы? Целую ведь ночь не ели.

Вот желудок! Не желудок — трест точной механики.

Пьём чай со всякими домашними благами: тут и коржики, и пирожки, и грибки в сметане, и румяная клубничка.

Отправляемся к другому приятелю, тоже художнику.

Дом с белыми колоннами, дремучий сад. В деревянном флигельке за крепкими ставнями спит наш приятель. На двери — здоровенный замок.

Долго стучим в ставни. Наконец вылезает в окно.

Лобзания. И снова — никак не откажешься — пьём чай с многочисленными благами.

Назад возвращаемся, — на столе уже дымятся тяжёлые пельмени.

— Извините уж: из баранины. Говядины не выдавали.

А к пельменям уксус чёрный и уксус белый — на вкус.

Мы едим весь день. Валентин — в прекрасном настроении. Я всё высчитываю про себя, на сколько лет теперь мы от Ленинграда? Но расчёт так и остаётся неоконченным: чудовищная лень охватывает мозг, и голову клонит сон.

Как очутились мы вечером в цирке? Пахнет мокрыми опилками, лошадьми, брезентом. Женщина-вентролог — чревовещательница — в гусарском костюме разговаривает с куклой-беспризорником.

Испытываю мучительное чувство: всё хочется подтýжить свой ремень, обдёрнуть курточку, а их нет, и за два дня в поезде отросла густая колкая борода.

Ночью опять трюх-трюх, трюх-трюх на вокзал. Не спеша благоухают цветы в садах. И сквозь дрёму вспоминается — рассказывали за чаем в доме с белыми колоннами — вспоминается строчка за строчкой надгробная надпись на одном из вятских кладбищ:

Здесь Яков Банников лежит,
Не вздумал дольше он пожить,
До тридцати шести лет дожил
И умер, здесь себя положил.
Прохожий, сделай праху честь.
В тебе коль здравый разум есть,
Ты будешь тем же награждён,
Коль смертью будешь побеждён.

И уже утром, на рассвете, когда сели наконец в поезд, я ещё раз взглянул на мирно дремлющую Вятку и простился с ней.

Проснулись, — а поезд отходит уж от станции Пермь. Опять поля, деревни.

На следующее утро — третьи сутки от Ленинграда, если не считать потраченного в Вятке дня, — Урал.

Пошли холмы, холмы, холмы. Частый чёткий ельник. Сухопарые сосны. Станции со странными названьями: Билимбай, Хромпик, Хрустальная. Запахло заводами.

Свердловск.

Центр и мозг всей огромной — по эту и по ту сторону Каменного Пояса — Уральской области.

Проснись, поэт, и суй свой пропуск.

Здесь не в обычае зевать.

Б. Пастернак

Глава вторая