Очерки уголовного мира царской России

   Тут же вечером я получил из Москвы срочную телеграмму от своего помощника, извещавшую меня о кровавом убийстве и ограблении в одной из квартир Поварского переулка, а потому, торопясь вернуться, я решил форсировать события и, не дожидаясь завтрашнего свидания, произвести немедленно обыск в переплетной, тем более что все говорило за то, что производство марок организовано там же: оба сообщника живут вместе, прикрываются вывеской переплетной мастерской, т. е. декорацией удобной, так как этого рода мастерство требует и бумаги, и клея, и всяких инструментов для тиснения, быть может, пригодных и для подчистки и вырезывания марок.

   Я позвонил Ковалику и сообщил ему о моем решении немедленно произвести обыск. Он пожелал принять в нем участие, и мы, с его и моими агентами, направились на Прагу. Постучавшись в переплетную, мы не получали долго ответа. Мы стали барабанить сильнее, и, наконец, за дверью послышался испуганный мужской голос:

   - Кто там?

   - Открывайте, полиция!

   - Ой, вей! Какая полиция? Что вам угодно, г. обер-полицеймейстер?

   - Открывайте немедленно, или мы выломаем дверь!

   Угроза подействовала, и трясущийся от страха Зильберштейн в пантуфлях раскрыл двери. Мы быстро вошли в комнату - мастерскую.

   Тут был прилавок, верстак, стол и две табуретки; в стороне виднелась кровать, на которой приподнялся навстречу нам всклокоченный Гриншпан. В соседней комнате была столовая, а еще дальше комната супругов Зильберштейн, вернее, - Гриншпан, так как Зильберштейн оказался родным братом Гриншпана, присвоившим себе чужую фамилию, прикрываясь которой он и получал всю корреспонденцию до востребования. При нашем, а в особенности моем появлении первые слова Гриншпана, обращенные к Зильберштейну, были:

   - Ну что, Яша? Не говорил я тебе?!

   Мы приступили к обыску, но, к тревоге моей, ни в мастерской, ни в столовой мы ровно ничего не обнаружили. Оставалась третья комната, спальня супругов. Из нее неслись какие-то подвывания, стоны и охи.

   - Господа полиция, не входите, пожалуйста, туда! Там моя больная жена, - обратился к нам Зильберштейн.

   - Невозможно! Мы обязаны осмотреть все помещение, - отвечали ему.

   - Ну, только, пожалуйста, потихоньку и поскорее!

   - Ладно, ладно, не беспокойтесь!

   Мы вошли в спальню. На широкой кровати корчилась жирная еврейка, оглашая комнату криками.

   - Что с ней? - спросил я Зильберштейна.

   - Да то, что бывает с женщинами.

   - Именно?

   - Мадам Зильберштейн "ждет"...

   - Чего же она ждет?

   - Маленького Гершке или Сарочку!

   - Ах, во-о-от что!

   Но корчи мадам Зильберштейн мне показались неестественными, ее и без того преувеличенные вопли аккуратно усиливались по мере того, как приближались к ее кровати.

   - Уй, уй! Не трогайте меня! Чтобы ты сдох, Янкель! Ты виноват в моих муках. Ох! Ой!...

   Она явно переигрывала роль.

   Я предложил послать за акушеркой, прикомандированной к полиции.

   - Зачем вам беспокоиться?! - заволновался Зильберштейн. -

   Тут рядышком живет хорошая акушерка, ну, мы ее и позовем.

   - Нет уж, мы лучше свою выпишем.

   - Уй! Ведь это так долго будет, а тут бы сразу!

   - Ничего, потерпите! Мы на фурмане вмиг слетаем.

   Обыск продолжался, а один из агентов поехал за полицейской акушеркой.

   Черты стонущей еврейки мне показались как будто знакомыми.

   Я вгляделся пристальнее и... ба! узнал мою вчерашнюю знакомую по Саксонскому саду. Не подав вида, я спросил у Зильберштейна:

   - Давно ваша жена так мучается?

   - Ух! Уже две недели, как не сходит с кровати. Все схватка: то отпустит на минуточку, то опять! Она очень, очень страдает! -

   Еврейка, услышав мой вопрос и ответ мужа, принялась выть еще громче. А затем, повернув ко мне голову, умирающим голосом промолвила:

   - И знаете, я иногда прошу смерти у Бога, до того мне бывает швах. Уй, уй! Вот опять началось! Уй!

   - Да, госпожа Зильберштейн, вы сегодня чувствуете себя много хуже, чем вчера в Саксонском саду, - сказал я спокойно.

   Г- жа Зильберштейн сразу перестала стонать, быстро повернула голову в мою сторону и впилась в меня своими сирийскими глазами.

   - Ну, что вы хотите этим сказать? Ну, да! Сегодня хуже, а вчера лучше. Вот и сейчас лучше, гораздо лучше! Я даже, пожалуй, и встану!... - и госпожа Зильберштейн опустила свои толстые ноги с кровати на пол.

   Когда вернулся агент с акушеркой, она решительно отказалась от медицинского осмотра и, накинув на плечи капот, отошла в сторону.

   Мы внимательно осмотрели и ощупали всю кровать, но... ровно ничего не нашли. Не более удачными оказались выстукивания стен, особенно той, что прилегала к отодвинутой теперь кровати.

   Вдруг один из агентов, производивший обыск в этой комнате, заявляет, что половицы пола, как раз на месте, где стояла кровать, как-то шатаются при нажиме. Их подняли, и под ними оказалась крутая лесенка, ведущая в глубину подвала. Принесли свечи, спустились вниз. Там оказался коридорчик в виде траншеи, сажени 2 длиной, а в конце его небольшая комната, эдак в 40 примерно квадратных аршин. Эта "катакомба" и оказалась местом "омолаживания" марок. Мы застали в ней двух спящих мастеров-евреев.