Очерки времён и событий из истории российских евреев том 5

А зимой мели метели,

Чистый снег блестел, как соль,

Ныне здесь – лишь кровь да боль.

Словно от удара грома,

Содрогнулась кровля дома.

Настежь дверь в моем дому,

Горе дому моему!..

Дер Нистер опубликовал книгу на идиш "Корбонес" (" Жертвы") – о судьбах евреев в годы войны. Перец Маркиш воспевал бойцов еврейского сопротивления:

Они пришли из швейных мастерских‚

Они пришли‚ в руках наганы грея‚

От споров бесконечных и пустых –

Народом ли являются евреи…

А в гетто расцветает деревцо,

Хотя цветенья время миновало…

Пришла весна! К ней поверни лицо.

Весна пришла – сражения начало…

Поэты и писатели призывали к борьбе, к мщению. Бабий Яр становился на века символом Катастрофы.

Лев Озеров расслышал там голоса погребенных:

И ребенок сказал: – Не забудь.

И сказала мать: – Не прости.

И закрылась земная грудь.

Я стоял не в Яру – на пути.

Он к возмездью ведет – тот путь,

По которому мне идти.

Не забудь…

Не прости…

Яков Хелемский ходил по улицам рижского гетто после освобождения города, но евреев там уже не было:

Здесь жили‚ ненавидели‚ любили‚

Молились Богу‚ прятались в подвал.

Здесь пахнет кровью и жестокой былью‚

Здесь каждый камень в муках умирал‚

Здесь каждый дом вставал Стеною плача...

Казалось бы, многие из поэтов и писателей-евреев жили до войны в ассимилированной среде, писали на русском языке, считали себя "неотделимыми от русской жизни", и на вопрос матери: "Мы евреи. Как ты смела это позабыть? " – Маргарита Алигер отвечала:

Да, я смела, – понимаешь? – смела.

Было так безоблачно вокруг.

Я об этом вспомнить не успела, –

С детства было как-то недосуг...

Но пришла война. За линией фронта наполнялись доверху гигантские могильные рвы. И когда распахнулись неисчислимые захоронения, заговорили голосами погибших, каждый еврей понял, должен был понять – это и его судьба, молодого и старого, верующего во Всевышнего и убежденного атеиста; это его убивали у каждого рва, его кидали в каждый колодец, заталкивали в "душегубку" вслед за другими, где доставался ему последний глоток воздуха, отравленного газом, и лишь по случаю он остался в живых, лишь по случаю не оказался у того рва, в те страшные дни. Единая судьба, единая скорбь развернули лицом к народу даже тех, кто позабыл про своих предков, стеснялся их, находил оправдание такому поведению, придавал этому философское обоснование, – одни повернулись на время к своим отцам- дедам, другие вернулись навсегда. "Меня связывают с евреями рвы, где гитлеровцы закапывали в землю старух и младенцев", – признавал Эренбург. "Он был ушиблен еврейской темой", – так говорили про Гроссмана, мать которого убили в Бердичеве.

Поэты и писатели обратились к Библии, к ее героям (на время это им позволили), ибо масштабы Катастрофы, ее неисчислимые жертвы требовали не бытового описания, но глубинного гнева, скорби, пафоса. В очерках, рассказах, поэмах замелькали библейские имена – Суламифь, Эсфирь, Иосиф, Лия, Хана; вышли к читателю после долгого замалчивания исторические герои – Макавеи и Бар-Кохба. Павел Антокольский закончил стихотворение словами: "Всё мирозданье слышит: Шма, Исроэль!", и у него же, в стихотворении "Лагерь уничтожения", появляется "старуха Рахиль":

И тогда подошла к нам, желта, как лимон,

Та старушка в три тысячи лет,

В кацавейке, в платке допотопных времен,

Еле двигавший ноги скелет…

– Извините меня. Я глуха и слепа.

Может быть, среди польских равнин,

Может быть, эти сломанные черепа –

Мой Иосиф и мой Веньямин?..

И у Антокольского – в том же стихотворении – заговорили могильные рвы: "Мы мертвы. Мы в обнимку друг с другом лежим".

Сосчитайте по выбоинам на земле‚

По лохмотьям истлевших одежд‚

По осколкам стекла‚ по игрушкам в золе‚

Сколько было тут светлых надежд...

Сколько хлеба и солнца украли у нас‚

Сколько детских засыпали глаз‚

Сколько иссиня–черных остригли волос‚

Сколько девичьих рук расплелось...

Еще не закончилась та война, а Эренбургу удалось, быть может, высказать то, о чем думали многие еврейские поэты и писатели, но опасались произнести вслух – о трагическом одиночестве евреев посреди народов в страшные годы Катастрофы:

В это гетто люди не придут.

Люди были где-то. Ямы тут.

Где-то и теперь несутся дни.

Ты не жди ответа – мы одни,

Потому что у тебя беда,

Потому что на тебе звезда,

Потому что твой отец другой,

Потому что у других покой.

6

В сентябре 1944 года Василий Гроссман побывал в Польше, в лагере смерти Треблинка, где эсэсовцы уничтожили сотни тысяч евреев. Через два месяца после этого в московском журнале "Знамя" опубликовали очерк Гроссмана для "Черной книги" под названием "Треблинский ад":