Очерки жизни и избранные сочинения Александра Петровича Сумарокова, изданные Сергеем Глинкою… Части вторая и третья

Именно так! глубокая мысль! Правда, европейские критики толкуют, будто ведьмы у Шекспира не что иное, как страшная поэтическая апофеоза мрачных помыслов, таившихся в сокровеннейших недрах властолюбивого духа Макбета; но это решительный вздор: европейские критики не читали ни Сумарокова, ни г-на Глинки, а потому и ничего не смыслят пи в искусстве, ни в критике.

Пятая статья особенно замечательна: в пей проведена параллель между «Борисом Годуновым» Пушкина и «Димитрием Самозванцем» Сумарокова. Глубокомысленный Лрпстарх наш ни слова не говорит о том, которая из двух трагедий выше; по наша проницательность и наша симпатия к образу мыслей господина критика раскрыли нам его задушевную мысль. Да и где бедному Пушкину было бороться с Сумароковым, если сей трагик победил самого Шекспира![6] Да, читатели, победил, «огромил» и «предъявил»… Слушайте, слушайте:

Смелым, отважным порывом Сумароков выставил Самозванца, провозгласителем Суда Божия, гремевшего над его главою. На все вопросы наперсника своего Пармена: что причиною смущения и тревоги его душевной? он гласно, утвердительно отвечает:

Зла Фурия во мне смятенно сердце гложет;
Злодейская душа спокойна быть не может!

Здесь Сумароков, в отношении развития волнения душевного, превосходнее того, что Шекспир предъявлял в своем «Макбете». В сердце этого властолюбца чары ведьм пересилили жажду владычества; следственно, альбионский поэт как будто оправдывает неистовства Макбета, приписывая их вдохновению силы посторонней. Но ад Самозванца и возник и свирепствовал в душе его собственными его вдохновениями. Он был жертвою самого себя и он разительно высказал тайну Суда Божия, казнившего его им самим.

Совершенно справедливо! в вящее доказательство этого выписываем следующий анекдот о Сумарокове:

После первого представления Димитрия Самозванца па московском театре, одна барыня из того тогдашнего круга, в котором «Скапиновы плутни» называли трагедией, приехала к Анне Петровне, родной сестре Александра Петровича, и, разохавшись от восторга и удивления, восклицал: «Ну, уж! как же весело было, матушка! вашему братцу! В театре так-то хлопали, что мне кажется все руки пообколотили себе!»

А тут, как сон в руку, шасть в гостиную и сам торжествующий поэт! Лицо его сияло удовольствием; от порывистых взлетов головы подпудренной рыжеватый парик перекалился на один висок; по кружевным манжетам струились густые полосы испанского табаку. Спеша подарить счастливого поэта радостным приветом, Анна Петровна сказала: «Ну, братец! вот эта госпожа говорит, что хлопанье восхищенных зрителей оглушало весь театр». Сумароков подлетел к гостье, уселся подле нее и, ожидая новых пальмов (пальм?), спросил со всею уклончивостию увенчанного поэта: «Скажите, сударыня! Что более всего вам понравилось?» – «А как стали плясать, мой батюшка!» – отвечала гостья. Закипев досадою, Сумароков вскочил со стула, вскрикнул па сестру: «Охота тебе принимать к себе таких дур!», схватил шляпу и – убежал.

Это была лучшая трагедия, сочиненная Сумароковым!

В заключение, мы хотим привести мнение Пушкина о некоторых старинных наших стихотворцах. Почему же и не так: Сумароков великий пиита, господин С.Н. Глинка великий критик, а Пушкин – ну, хоть порядочный стихотворец и не глупый человек; следовательно, и его скромное мнение может иметь место и вес даже при глубоких «предъявлениях» и «огромлениях» г-на Глинки. Вот что предъявляет Пушкин в статье своей «Ломоносов»:[7]