Очертя сердце

— Я! Да ты что! Я всегда готова была все ему простить. Скажи он мне: «Искушение было слишком велико. Я не устоял», и я любила бы его как прежде. Но нет! Ему хотелось вдобавок выступать в благородной роли. Ему мало, что он наделен таким талантом, он хочет уверить себя, что у него есть и сердце. А стало быть, во всем виновата я одна. Я-де его не понимаю, я гордячка, я собственница… Грязный лжец!

Лепра, непонятно почему, сам был задет упреками Евы. Ему почти хотелось защитить ее мужа.

— И все-таки… — начал он.

— Оставь, — прервала она. — Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.

Поцелуй тоже был мукой. Склонившись над этим неправдоподобно юным ртом, Лепра воображал, как чьи-то губы, зубы, язык когда-то вздрагивали от прикосновения к этой нежной плоти. И он трепетал, как дерево на ветру. Он был деревом. Кровь буйной листвой гудела в его жилах. Под опущенными веками сверкало и кружилось солнце. А в уголке сознания какой-то голос повторял: «Тело всегда ново. Тело не имеет памяти. Тело невинно. Тело… Тело…»

Он задохнулся, выпрямился. Ева, все еще подставлявшая ему лицо, замерла с полуоткрытым ртом. Подтаявшая помада стекала струйкой крови. Ева была бледна, покорна, словно только что умерла в его объятиях. И его охватило счастье, исступленное и печальное счастье.

— Я тоже, — прошептал он, — я тоже его ненавижу. Они обменялись взглядом. Черные глаза. Глаза зеленые.

В зрачках Жана вспыхнули первые вечерние огоньки. Он потерся лбом о лоб возлюбленной.

— Ева… — пробормотал он. — Любовь моя… Мука моя…

Его распирали слова, которые он не смел произнести. Он хотел бы излить ей сейчас все свои слабости, хотел бы, чтобы она знала о нем все. Но он понимал, что избыток откровенности способен убить любовь. Но, может, сдержанность — это тоже ложь?

— Горе мое, — добавил он. Потом переходя вдруг на веселый тон: — Ты знаешь, что уже восемь? Через час пора идти. Ты останешься в этом платье?

И вдруг Ева улыбнулась. Она забыла о своем муже, а может быть, и о возлюбленном. Она являла жизни новое лицо — как корабль носовую фигуру. Она приготовилась петь — она уже овладела аудиторией и своим низким голосом, который, как любил говорить Лепра, «проникает до нутра, до естества», начала напевать припев своей последней песни: «Вот и ноябрь».

— Да, — решила она, — останусь в этом платье.

— От него попахивает гризеткой.

— Тем лучше…

Точным росчерком губного карандаша, даже не глядя в зеркало, она подкрасила свой прославленный маленький рот. Его любили карикатуристы. Изогнутая линия, два штриха на месте ямочек, черточка, намечающая истинно парижский носик, и глубокий, серьезный взгляд из-под полуопущенных век — этот образ можно было увидеть повсюду — на стенах домов, в газетах. Наверно, он преследовал школьников, матросов, заключенных. Лепра был им одержим.

— Эта Брюнстейн, — сказала Ева, — самая обыкновенная потаскушка!

— Дорогая, будь же справедливой! Твой муж имеет право…

— О, я разгадала его игру. Он хочет уничтожить меня, вот и все. Он напишет для нее одну песню, потом другую… А ты ведь знаешь публику. Стоит одной песне иметь успех, и все последующие пользуются успехом. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа как у уличной торговки, но она умеет себя подать. А я стану бывшей знаменитостью. Обо мне еще будут вспоминать по случаю официальных церемоний. Нацепят орден Почетного легиона. И кончено. И ты кончишься тоже. Разве только согласишься аккомпанировать этой девке.

Лепра привык к перепадам ее настроения.

— Послушай, любимая. Разве я тебе враг? Неужели ты вправду веришь, что я могу тебя бросить?

Она засмеялась своим гортанным смехом, вдруг ставшим похожим на хриплый стон.

— Ты — мужчина, — сказала она. Задетый, он пожал плечами.

— Я тоже могу сочинять песни. В конце концов, для этого не надо быть чудодеем.

— Дурень! Тебе не хватает простонародной закваски. Да ты только погляди на себя.

Стиснув запястье Жана, она повлекла его к зеркалу.

— Ты создан, чтобы играть на рояле, это вовсе не так уж плохо, пойми! Но сочинять про осень и про любовь так, чтобы у людей сжималось сердце, для этого надо быть чудовищем вроде моего мужа. А ты — ты совсем другое дело… Но ты добьешься успеха. Клянусь тебе — добьешься.

— А пока что я твой аккомпаниатор.

Он тут же пожалел о своих словах. Ева медленно раскуривала сигарету. Она, как мальчишка, выпустила длинную струйку дыма. Неужели она рассердится?

— Вот видишь, — сказала она, — ты тоже можешь быть злым.

— Я злой, потому что беден, — упрямо проворчал он.

— И конечно, успеха хочешь добиться сам. Знать, что ты кому-то обязан, для тебя невыносимо.

Переменив тон, она положила руку ему на плечо.