Очевидец Нюрнберга

Тогда я и задумался, что мне делать со своей жизнью. Впервые выбор целиком зависел от меня; мне уже не нужно было думать, как спастись от очередного надвигающегося бедствия, или делать ставку на удачу. Мне предлагали остаться на государственной службе. Когда меня зачислили в университет Джона Хопкинса как обычного студента дневного отделения, я обрадовался и решил идти на факультет электротехники. Меня с самого детства интересовали механические и электрические устройства, а инженерное дело также означало возвращение к нормальной жизни, которой я был лишен в течение тринадцати лет, больше половины прожитых мною лет, с тех самых пор, как уехал из Германии, в которой вырос.

Глава 3 Семья

Роды продолжались уже двадцать три часа, но я по-прежнему так крепко держался в утробе моей матери, что пришлось наложить щипцы и вытащить меня на свет божий. Когда я достаточно повзрослел, мама всегда давала мне понять, что любит меня, несмотря на все муки, которые причинило ей мое рождение. Я родился 3 июля 1923 года, когда в Германии бушевала самая страшная в мире инфляция и большинство немцев, в том числе и мои родители, с трудом сводили концы с концами. Меня назвали длинным именем Хайнц Вольфганг Рихард Зонненфельдт, быть может, потому что я так долго не хотел появляться на свет!

Чтобы родить, мама поехала в Берлин, Grossstadt (большой город), из Гарделегена, Kleinstadt (наш родной городок). В Гарделегене роды обычно проходили на кухонном столе под руководством крепко сбитых повитух. Если возникали осложнения, вызвать акушера-гинеколога было неоткуда, оставались только семейные доктора, как мои собственные отец и мать. Самых сложных рожениц отправляли в местную больницу, и роды не всегда завершались счастливым исходом. Так что мама, в отличие от обычных гарделегенцев, поехала в самую прогрессивную берлинскую клинику, где она сама проходила обучение.

Три года спустя, когда экономическая ситуация выправилась, родился мой единственный брат, и тоже в клинике доктора Штрассмана.

После рождения Хельмута у мамы развилась меланхолия, которую теперь называют послеродовой депрессией. Мама, папа, брат Хельмут и жившая с нами няня поехали домой в Гарделеген, а меня оставили с бабушкой Мартой и дедушкой Максом Зонненфельдтами, которые жили в большой квартире вместе с моей тетей Катрин и ее мужем Фрицем в фешенебельном берлинском квартале Тиргартен.

Дедушка Макс был крепким мужчиной с головой похожей на яйцо, усами и ежиком седых волос. Он гордился своей физической крепостью, которую демонстрировал, напрягая бицепсы, даже когда никто в ней не сомневался. Он носил блестящие черные высокие ботинки со шнурками, которые завязывал симметричными бантиками, рубашки с отстегивающимися крахмальными воротничками и булавку на галстуке, который он снимал не развязывая. Округлый живот обнимала золотая цепочка от карманных часов, которые он подводил ежедневно в полдень. У дедушки Макса был список друзей и родственников, с которыми нам позволялось общаться, и второй список – с теми, от которых нам следовало держаться подальше. Мы были вынуждены соглашаться с его списком, иначе нам бы попало.

Дедушка гордился своей прусской военной подготовкой. Он не забывал ее и дома, когда брал трость, как линейку, и замечал все складочки, которые оставляли горничные, застилая кровати. Дедушка научил меня мыться из тазика, стоящего в спальне: сначала лицо, потом грудь, руки, подмышки и пах. Потом намочить и выжать полотенце и обтереть тело.

Бабушка Зонненфельдт была урожденная Марта Каро. Ее семья происходила из Бреслау в Силезии (сегодняшний Вроцлав, Польша). Она вела свой род от прадеда Марты Натана Штайнера, который стал прусским гражданином по королевскому указу в конце XVIII века в награду за то, что в кредит изготовлял для прусского короля плетеные корзины для боеприпасов. В начале XIX века семейство Каро переехало на запад в Берлин, который тогда считался у немецких евреев популярным местом.

Младшая дочь моего деда тетя Кэт жила вместе с ними. Она была изнеженной, но милой. Она вышла замуж за дядю Фрица, который в детстве остался сиротой. У него не было денег на университет, и Фриц в четырнадцать лет пошел в ученики, чтобы стать служащим у коммерсанта. Однажды шеф послал его в уважаемый Рейхсбанк, чтобы обналичить чек. Дядя Фриц сказал кассиру, что тот дал ему на сто марок больше, чем следует, но кассир ответил: «Пошел вон, сопляк. Кассиры Рейхсбанка не ошибаются». Дядя возразил еще раз, но напрасно, и тогда действительно пошел вон. Через неделю вышел некролог, где говорилось, что кассир Рейхсбанка покончил с собой, когда аудиторы нашли у него недостачу в сто марок. Когда дядя Фриц позднее рассказал мне эту историю, я понял, что он сделан примерно из того же теста: перфекционист и немного тиран. Он столько же властвовал над моей тетей Кэт, сколько и баловал ее.