Очки

По всей видимости, я был начисто лишен таких ориентиров, ибо меня нисколько не занимало, до какой степени заметны внешние проявления моей реакции. Имидж воспитанного человека не пострадал исключительно благодаря привычке смеяться с перекрытой гортанью. Слух несчастной Зинаиды не различил звуковых волн, а наблюдать запрокинутую голову, перекошенное лицо и скрюченные ноги ей не пришлось, поскольку все эти подробности сливались сейчас для нее в одно-единственное мутное пятно, которое называлось «Вадичек». Оставалось еще костно-мышечное чувство, которое в принципе могло уловить колебания низкой частоты, передававшиеся от моего тела окружающим предметам. Но эти колебания почти без остатка гасились амортизаторами хитроумного анатомического кресла, в котором я находился.

Таким образом, Зинаида не была оскорблена. Но ей казалось, что я молчу, и это ее смущало. Поэтому, выждав некоторое время и не услышав ответа, она произнесла:

— Вадичек! Ты хоть понял, что случилось?

Притворяться молчащим и дальше становилось невежливым. Я собрал всю свою волю в кулак и подверг судорожные колыхания чрева мгновенной заморозке. Достигнутый эффект удалось удержать ровно настолько, чтобы успеть произнести: «Понял!» — и снова рухнуть в объятия садистически непреодолимого смеха. А Зинаида по простительному неведению принялась подливать масла в огонь:

— Ты знаешь, Вадичек, я сама не пойму, как это у меня вышло. Я думаю, это потому, что у них сливной рычаг слишком низко расположен. Ты вот говоришь, что японцы никакие не маленькие, что это миф. Какой же миф, если такие низкие рычаги? Им, выходит, наклоняться не надо. Это нам надо наклоняться. Они у меня прыг — и туда, а рычаг-то я уже нажала. Кинулась ловить, да все как-то в суматохе, движения не скоординировала, а ты же знаешь, там очень быстро засасывает. Меня саму чуть туда не засосало. Так и уплыли, с концами…

У инстинкта самосохранения много функций. Не дать особи умереть от смеха — одна из самых неизученных. Никто из биологов пока не объяснил, как работает таинственный механизм, вмиг превращающий смешное в несмешное, лишь только в небе замаячат крылья ангелов. А между тем, кто подсчитает, сколько жизней спасено этим чудесным приспособлением природы? Вот и моя вошла в его длинный послужной список. Сведенный живот разом отпустило. Лицо разгладилось. Я попытался что-то сказать, но вышел один хрип — гортань еще не оправилась от перегрузки. Пришлось откашливаться.

— Да, Вадичек, я тебе самого главного не сказала. Они у меня были сложнолинзные. И еще они у меня были одни.

Наконец, мое горло пришло в порядок.

— Да, подруга, — произнес я. — Плохи твои дела. Сочувствую от всей души.

— Спасибо, Вадичек, — ответила она, глядя в никуда. — Я знала, что ты мне поможешь. Давай подумаем, что нам делать.

— Как что делать? — удивился я. — Идти к окулисту, да новые заказывать. Что тут еще сделаешь?

— Нет, Вадичек, ты не понял. Я хочу их оттуда достать.

Я почувствовал, что мой уставший пресс сейчас снова скрутит судорогой и начнется второй припадок. Чтобы предотвратить его, я принялся вспоминать все самое печальное, что знал в этой жизни. Перед моим мысленным взором последовательно прошли смерть бабушки, безответная школьная любовь, травма головы и развал Советского Союза.

Медитация помогла. Теперь я был перенасыщен мировой скорбью. Мысль о том, что Шишкина будет разыскивать свои очки в канализации, казалась вполне ординарной.

— И как ты собираешься их доставать?

— Еще не знаю. Надо установить, кто этим заведует.

— Спроси у наших бюрократов. Они тебе все расскажут.

— Ой, Вадичек, что ты! Мне неудобно. Все ж таки унитаз… А потом, там этот сидит, как его… Накаяма.

— А что Накаяма?

— Ты что, не в курсе? Все уже в курсе. Он к нам приставлен.

— К кому это «к нам»?

— К кому, к кому… К русским! Ты обрати внимание — как только при нем по-русски заговоришь, он сразу ушки на макушке и слушает. Потом докладывает куда надо.

— Ага. Сейчас побежит морзянку отбивать: «У Шишкиной очки в унитаз уплыли».

— Да ну тебя, Вадичек, я серьезно. Давай съездим в мэрию.

— Зачем в мэрию-то?

— Там точно про всё знают.

— Ну, съезди. Там же по-английски говорят.

— Да я все равно не знаю, как унитаз по-английски. А потом, как я одна поеду? Я ж не вижу ничего!

Аргумент был весомый. Бросить Зинаиду в таком состоянии было бы негуманно. В конце концов, думал я, все равно придется везти ее к окулисту, сажать на стул перед плакатом с шайбочками для неграмотных и старательно переводить скупые слова: «слева», «справа», «сверху», «снизу» — после чего выбирать оправу, узнавать цену, договариваться о сроках, и все это сегодня, потому что чем раньше, тем лучше. Как ни крути, все равно придется потратить сегодня пару часов на Шишкину — и раз уж она непременно хочет доставить несколько веселых минут работникам мэрии, то и ради бога.

— Ладно, поехали, — сказал я. — Проверим их на вшивость. Устроим маленькое шоу.