Ода горящей свече. Антология

– Ты, Димыч, всю зиму в Москве провел. У нас в деревне уже в конце февраля первая капель была. Я набрала воды с веточек и умылась. Бабушка говорила, кто первой водой умоется, тот счастливым будет.

– А ты, что же, несчастная?

– Нет, я счастливая.

– Что ты еще от жизни ждешь?

– Ждешь всегда того, что еще не было.

– Ничего еще не было, все, все новое… Что это у тебя за сверток?

– Ах, чепуха. Диаграммы какие-то… Не могла же я просто так уйти! Сказала, что пошла в президиум, потом в филиал, там пообедаю и прочее. Наш Эдуард совсем сдурел. То его неделями нет. Мы гуляем. То прибежит, всех разругает, обидит, заставит все заново делать. Ну а потом изысканно прощения просит. Талькиной вчера сказал: «Вы, Людмила Николаевна, приходите вечером ко мне домой и комплект постельного белья с собой прихватите!»

– Ну, дает. Он бы еще мыло ее попросил с собой взять и презерватив.

– Это он не от хамства. Он просто настолько не от мира сего, что не понимает, что можно говорить влюбленной в него сотруднице, а что нельзя. Талькина два часа плакала и меня терзала. А что я ей могу сказать? Потом она решилась. Взяла белье и к Эдуарду поехала. А сегодня пришла тихая и загадочная. Все наши отдельские бабы у нее пытались выведать, что было. А она молчит. Только краснеет.

– И тебе не сказала?

– Мне сказала.

– Ну и что он, петухом кричал или икру метал?

– А ты никому не скажешь?

– Помилуй, ну кому же я скажу. Я ведь ни твоего Эдуарда, ни Талькину в глаза не видел. Знать не знаю и знать не хочу… Честное пионерское.

– Без крестов, без ноликов?

– Какие уж тут кресты!

– Не скажешь?

– Не скажу.

Тут Лана понизила голос и что-то мне тихонько прямо в ухо прошептала, а потом отпрянула и рукой сама себе зажала рот. Я расслышал только: «И тогда он ее заставил…»

– Да что ты говоришь?

– Ты представляешь? А ведь ему за шестьдесят. Членкор. Профессор. У него уже сын доцент.

– Ни черта я не понял.

– Не понял и не надо. Много будешь знать…

Так я и не узнал.

– Мне все это время фильм покоя не дает. Тот, что мы неделю назад смотрели.

– А… Феррери. «Диллинджер мертв».

– Ну да. У него же есть все. Свобода. Богатство. Почему же он психует? Жену убил.

– Ее надо было убить. Она тормоз. Или… символ. Лежит, ноет, в вечном гриппе. В прострации. А тут служанка. У нее воля есть. Интерес. Хотя бы к деньгам.

– Тебе все ля-ля. А меня задело.

– Ничего не ля-ля. Прописная истина – жизнь только тогда приносит радость, когда ты к чему-нибудь стремишься. Только в пути. Работаешь. Борешься. Не важно, за идею или за женщину. А когда ты всего достиг, то все как-то само разрушаться начинает. Тут есть что-то, что нам, людям, лучше не знать… о нас самих. Отрицательный опыт.

– Что-то вроде запрограммированного тупика?

– Да, так можно это назвать… тупик достижения. На нервных людей фатально действует. Например, ты вкладываешь все силы в карьеру, в положение. И добиваешься всего. Но, вот фокус, потом ты сам начинаешь самого себя и все достигнутое разрушать. И приземляешься у разбитого корыта… Потому я карьеру и не делаю… Тошно все заранее знать.

– А почему он горошинки на револьвере нарисовал?

– Это дань дизайну. Безумию тамошнему. Нас коммуниздия от этой пошлости спасает. Хотя и у нас ситцы в горошек. Но у нас это убого, а там – богато и со вкусом. Но зловеще.

– А ты бы хотел слинять?

– Не знаю. Не люблю строить планы. Я тоже в прострации… Живу… как в обмороке. Как мы все… Тебя увидел – счастлив. Когда совсем молодой был – хотел пожить в Париже, в Нью-Йорке. А теперь на путешествия больше не тянет.

– А куда тянет?

– Тянет на гречневую кашу с молоком. Шучу, на созвездие Ориона.

– Рассмешил!

– Хотя… на море тоже иногда тянет. На океан. У меня на учебнике астрономии кто-то из бывших владельцев написал: «Хочу на Луну!» А рядом, другим почерком: «Циолковский – мудак!»

– Здорово! А ты слышал байки, что Гагарина инопланетяне похитили?

– На кой же он им понадобился? Пить с ним, что ли за компанию? Хотя, все бывает, может и инопланетяне. Жалко, что они и Черненко с собой не прихватили!

– Говорят, он уже умер. Только об этом не сообщают.

– Говорят… Может, и умер, только, кого же тогда по ящику каждый день показывают? Двойников? Ты знаешь, в телесном бессилии наших старцев есть что-то зловещее. Агония затянулась. На самом деле, эта агония наша. Это мы – бессильны. Это наш, совковый образ. Наш лик. Неужели это будет вечно продолжаться? Тогда нам всем конец. Они нас всех одними бесконечными похоронами до депрессии доведут.

– Не пугай меня, я о политике даже думать не хочу, Димыч. Боюсь.

– Плохо то, что она о нас все время думает… Россия сейчас, как и во времена Грозного – огромный языческий алтарь. Тут приносятся человеческие жертвоприношения. Тут терпят. Все мы подошли к какому-то порогу. Еще шаг – и безумие уже не остановить.

– Перестань, не береди себя. Лучше поцелуй меня.

Лана целовала нежно, отдавая себя. Мы прижались друг к другу. Так крепко, как могли. Стояли, обнявшись, как живой столб. Одни на липовой аллее. На холоде. На ветру.

Два часа пролетели быстро. Лане нужно было еще появиться в институте.