Ода одуванчику

Ранним, ранним утром бредётся
то по снегу серому, то по лужам,
где, жена, мы с тобою служим? —
где придётся, помнится, где придётся,
кто бы мог подумать, что обернётся
худшее время жизни – лучшим.

С разводным ключом идёшь, теплоцентра

оператор ты или слесарь,
блиннолицый, помнится, правит цезарь,
и слова людей не янтарь и цедра;
с пищевыми отходами я таскаю вёдра;
память – как бы обратный цензор.

Тени, тени зябкие мы недосыпа,

февраля фиолетовые разводы
на домах, на небе, на лицах, своды
подворотни с лампочкой вроде всхлипа.
Память с мощью царя Эдипа
вдруг прозреет из слепоты исхода.

И тогда предметы, в неё толпою

хлынув – ёлки скелетик, осколок блюдца,
рвань газеты, – в один сольются
световой поток – он казался тьмою
там, в соседстве с большой тюрьмою,
с ложью в ней правдолюбца, —

чтоб теперь нашлось ему примененье:

залатать сквозящие дыры окон
дня рассеянного, который соткан
из пропущенных (не в ушко) мгновений,
то, что есть, – по-видимому, и есть забвенье,
только будущему раскрытый кокон.

«Лучшее время – в потёмках…»

Лучшее время – в потёмках
утра, после ночной
смены, окно в потёках,
краткий уют ручной.

Вот остановка мира,

поршней его, цепей.
Лучшее место – квартира.
Крепкого чая попей.

Мне никто не поможет

жизнь свою превозмочь.
Лучшее, что я видел, —
это спящая дочь.

Лучшее, что я слышал, —

как сквозь сон говоришь:
«Ты кочегаркой пахнешь…» —
и наступает тишь.

Цапля

           Сама в себя продета,
                нить с иглой,
            сухая мысль аскета,
                щуплый слой,
которым воздух бережно проложен,
           его страниц закладка
             клювом вкось, —
        она как шпиль порядка,
                    или ось,
или клинок, что выхвачен из ножен

      и воткнут в пруд, где рыбы,

                  где вокруг
         чешуй златятся нимбы,
                   где испуг
    круглее и безмолвнее мишени
           и где одна с особым
              взглядом вверх,
           остроугольнолобым,
                   тише всех
  стоит, едва колеблясь, тише тени.

         Тогда, на старте медля,

                   та стрела,
     впиваясь в воздух, в свет ли,
                   два крыла
расправив, – тяжело, определённо,
         и с лап роняя капли, —
                  над прудом
        летит, – и в клюве цапли
                рыбьим ртом
    разинут мир, зияя изумлённо.

«Я жил в чужих домах неприбранных…»

Вадиму Месяцу