Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата

Мы не были, конечно, олицетворением добродетели, но я должен сказать, что не обнаружил в Кюллике ни малейшего признака распущенности или испорченности. Ее движения были скорее неумелыми, чем привычно машинальными, как у слишком опытных женщин, и я вполне мог поверить ее словам, что она ни с кем раньше удовольствия не получала. Прогуливаясь под руку со мной по городу или по берегу моря, она держалась уверенно, не делала неуклюжих жестов и не говорила ничего лишнего, зато в наиестественнейшем для женщины состоянии — без одежды — она неожиданно становилась стеснительной. Для девочек, навещавших Колю Килиманджарова, обнажаться было чем-то само собой разумеющимся, они были бы удивлены, если б их отправили обратно на улицу, не сняв с них на некоторое время одежду; доставляло ли им удовольствие прочее, мне сказать трудно (получить друг от друга удовольствие удается только немногим), но они рассматривали это как необходимый ритуал, примерно как православное богослужение, нечто относящееся к отношениям мужчины и женщины, как яблоко к дереву; но с Кюллике все было сложнее. Ее эмоциональная жизнь казалась тонкой и богатой, со мной она легла в постель по собственной воле, не из-за денег или карьеры, она откровенно признавалась в прежних опытах и все-таки в каком-то странном смысле была словно невинна.

Неожиданно Кюллике бросила на меня быстрый взгляд и спросила: «Трдат, а откуда ты знаешь, с кем сейчас веселится в Ереване твоя жена?» Я онемел. Было совершенно невозможно представить Анаит с кем-то в постели, я даже попытался, но не смог и, наконец, засмеялся. Кюллике следила за мной сперва удивленно, потом удивление плавно, как луна исчезает за облаками, перешло в обиду. Ей, наверно, показалось, что я смеюсь над ней. Чтоб разрешить ситуацию, я объяснил ей, почему ее вопрос был абсурдным, а именно — что у нас женщины мужьям обычно не изменяют. Армянский муж, сказал я, — это не просто муж, это и тер, то есть хозяин, словом, кто-то, в чьи руки женщина полностью вверяет свою судьбу. Это освобождает жену от многих обязанностей, по сути, от всего, что происходит вне дома, ее единственная задача — заботиться о муже и детях. Конечно, жена может быть образованна, она может работать и в нынешних советских условиях обычно и работает (хотя место ей, кстати, находит, как правило, муж), но все это неважно — главное, чтобы она была любящей женой и матерью.

«Но это ведь ужасно! Значит, женщина у вас как рабыня!» — ответила Кюллике, но сделала это так же оживленно, с блеском в глазах, как и все другие женщины, которым мне случалось рассказывать об армянских обычаях. На словах они были против подобного положения дел, но в душе все хотели того же. Я был даже немного разочарован, потому что сам относился к нашим традициям отнюдь не столь одобрительно, а всегда предпочитал эмансипированных женщин. Даже Анаит я выбрал потому, что она хоть и родилась в армянской семье, но вне Армении, на юге России и впитала в себя до своей так называемой репатриации немало от независимости россиянок. Она была смелее и непосредственнее, чем ее ровесницы родом из Еревана, это меня в ней и привлекло, так же как в Кюллике меня привлекали ее прямота и свободомыслие.

Вдруг Кюллике сказала: «Ты врешь, мужчина никогда не может быть уверенным в женщине. Тебя уже почти целый год нет дома, наверняка твоя жена полагает, что у тебя кто-то есть, почему же тогда сама она должна отказываться от того, от чего ты не отказываешься? Ты просто защищаешься от мысли, что именно сейчас кто-то идет через двор, входит в дом, едет на лифте наверх и звонит в твою дверь». — «Геворк дома», — пожал я плечами. «Геворк спит», — сказала Кюллике. «Соседи все видят, — возразил я спокойно. — Анаит понимает, что уже через пару дней кто-то позвонит моей матери и скажет: а ты знаешь, чем занимается твоя невестка, пока сын учится в Москве?» — «У вас такие плохие люди?» — спросила Кюллике. «Почему плохие? Это же не выдумка». — «Некрасиво вмешиваться в жизнь других». — «А разве твои коллеги не интересуются, с кем ты встречаешься?» — «Нет». — «Значит, они равнодушны». — «Или деликатны», — ответила Кюллике и мягко улыбнулась.