Одержимость

— Еще как! Прежде на соревнованиях были сотни, тысячи зрителей. А теперь? Теперь даже организаторы не думают, что нужны зрители, и турниры с лучшими гроссмейстерами проходят без них — сидят жены участников, и никого больше! Так же по старой памяти пишут журналисты. Вы еще пишете… Придет поколение, новое, моложе вас, и они не будут ничего писать! Это не нужно, потому что никто шахматами не интересуется! Да, кстати! Вы знаете, чем отличаются русские блондинки от всех остальных?

— Чем же?

— Русские умеют играть в шахматы!

18

Женя проснулась за минуту до звонка будильника и решила, что никуда сегодня не пойдет. Последний предутренний невнятный черно-белый сон был верным признаком надвигающейся хандры. Предвестником пробуждения с кислым тягостным чувством в груди, с тоскливым желанием ничего не делать, с острой жалостью к себе, с очередной мыслью, что жизнь не бесконечна и половина ее уже прошла. Она выключила будильник, перевернулась на спину, поднялась повыше, опершись спиной о подушки. Заснуть, конечно, уже не получится, глаза открываются сами собой, и, чтобы их зажмурить, надо прилагать заметные усилия. Усилий прилагать не хочется. Вообще ничего не хочется.

Случалась хандра нечасто, но если уж наваливалась, то ни горячая ванна, ни самый забойный комплекс на тренажерах, ни ударная доза кофе от нее не спасали. Кофе — это скорее по привычке. На журнальном столике у дивана — электрочайник, бутылка минералки без газа, почти пустая банка растворимого Chibo — надо не забыть купить новую. Чайник противно булькает и отстреливает кнопку только когда уже невозможно больше это слушать и потом булькает еще некоторое время. Но это уже не так отвратительно, потому что все реже и реже. Надо прекращать этот дурацкий ритуал, ничего трудного нет в том, чтобы встать, дойти до кухни и сварить нормальный кофе в турке на плите. Его можно пить с молоком, не опасаясь, что за ночь у дивана молоко скиснет. Можно даже со сливками, которые не превратятся в сметану. Или такой же черный, но с естественным горячим запахом.

Сквозь щель в шторах пробивается плоский кусок света и, ломаясь о резаный край хрустальной пепельницы на столе, ложится короткой радугой на кожаную диванную спинку. Как полосатая гусеница, истощенная в красном конце и жирная в фиолетовом, медленно, заторможенно лезет к окну. И если смотреть на нее долго и пристально, можно заметить на коже дивана разноцветный слизистый след. Надо бы убрать пепельницу. В этом доме еще долго никто не будет курить.

Кофе, который в прошлый глоток обжигал губы, теперь уже слишком холодный. Наверное, в квартире нежарко, но если не вылезать из-под одеяла, обогреватель можно не включать. Не вылезать из-под одеяла нужно часа два-три, отлежаться, отскулить свое, пожалеть себя как следует, хоть и причин особых для жалости нет — неважно, только задернуть поплотнее шторы, отключить телефон, который, мерзавец, конечно же уже звонит… И ждать. Ждать, пока меланхолия сама собой рассеется, рассосется.

Автоответчик оттарахтел положенное и пискнул, включившись на запись:

— Женечка, вы еще дома? — Голос Заставнюка. — Я нашел вам хорошего автослесаря. Мастер — золотые руки. Он мог бы подъехать прямо сейчас или когда вам удобно…

Не надо бы отвечать, только рука уже сама тянется к трубке.

— Пусть подъезжает сейчас.

— Женечка, у вас все в порядке?

— Да.

— А голос какой-то больной. Вы не простудились, все нормально? Вы будете сегодня?

— Буду, но позже.

Оказывается, уже половина десятого. Ничего, подождут. Каждый имеет право немножечко похандрить. Только надо наконец закрыть шторы и выключить телефон. И убрать пепельницу. Куда? Подальше, чтобы не попадалась на глаза. Для этого, правда, придется встать. И ладно. Гнусный телефон. С него нужно было начинать.

— Евгения Леонидовна, доброе утро, Воскобойников. Я тут притащил целую гору материалов по Болотникову, Савелию Ильичу одному не справиться. Пожалейте старика.

— Хорошо.

— И, Женечка, рекомендую, — засмеялся он, — лучшее средство от меланхолии с мизантропией: мороз и солнце.