Одержимые (сборник)

Он медленно пошел по зале, разглядывая женщин. Но не нашел ни одной, которая показалась бы ему более или менее подходящей. Повсюду были еще видны следы буржуазной порядочности, какое-то воспоминание о принадлежности к обществу. Нет, нет, тут не было ни одной, которая освободилась бы от всего, которая дерзко, самоуверенно идет своею дорогою: «Смотрите на меня – я проститутка». Он затруднялся даже определить точно, чего, в сущности, искал. Он только чувствовал. Она должна быть такой, думал он, должна принадлежать сюда и никуда больше. Не как все эти, которых привлекла какая-нибудь слепая случайность. С тем же успехом они могли бы стать порядочными женщинами, работницами, горничными, манекенщицами или даже телефонистками, если бы только ветер жизни подул в другую сторону. Все они были проститутками только потому, что их делала проститутками грубая животность мужчин.

Нет, нет, – та, которую он искал, должна быть проституткой потому, что не может быть никем другим. Потому что кровь ее так устроена, потому что каждый кусочек тела ее жаждет постоянно новых объятий, потому что в объятиях одного ее душа уже жаждет поцелуев другого. Она должна быть проституткой так же, как он… Он задумался: кто же он, в сущности?

Утомленно и нехотя он подумал: «Ну, так же, как я, – фантазером».

Он повернулся к столу.

– Пойдем, дядюшка, здесь нет ничего!

Тайный советник запротестовал было, но племянник настаивал на своем.

– Пойдем, дядюшка, – повторил он, – я обещал найти, что тебе нужно, и найду.

Они встали, расплатились и пошли по улице по направлению к северу.

– Куда? – спросил доктор Петерсен. Франк Браун не ответил, он шагал вперед и рассматривал большие вывески кафе. Наконец остановился.

– Здесь, – сказал он.

В грязном кафе не было даже претензии на внешний лоск. Правда, стояли посредине маленькие белые мраморные столики, красные плюшевые диваны. Здесь тоже горели повсюду электрические лампы и тоже шныряли неряшливые кельнеры в засаленных фраках. Но все выглядело так, будто и не хочется быть иным, чем кажется.

Было накурено, душно, – но все чувствовали себя, однако, свободно и приятно в этой атмосфере. Не церемонились, держались так, как хотели.

За соседним столиком сидели студенты. Пили пиво, перекидывались циничными замечаниями с женщинами. Цинизм их не знал пределов: из уст лился целый поток грязи. Один из них, маленький, толстый, с бесчисленными шрамами на лице, казался неисчерпаемым. А женщины ржали, покатывались со смеху и громко визжали.

Вокруг у стен сидели сутенеры и играли в карты или же молча смотрели по сторонам и насвистывали в такт пьяным музыкантам, пили водку. По временам с улицы заходила какая-нибудь проститутка, подходила к одному из них, говорила пару слов и вновь исчезала.

– Вот тут хорошо, – заметил Франк Браун. Он кивнул кельнеру, заказал вишневую воду и велел позвать к столу нескольких женщин.

Подошли четверо. Но только они сели, как он увидел еще одну, выходившую как раз из кафе. Высокая, стройная женщина в белой шелковой блузе; из-под небольшой шляпы выбивались пряди огненно-рыжих волос. Он быстро вскочил и бросился за нею на улицу.

Она перешла дорогу, небрежно, медленно, слегка покачивая бедрами. Повернула налево; зашла в ворота, над которыми красовался красный транспарант. Танцевальный зал «Северный полюс», прочел он.

Он последовал по грязному двору и почти одновременно с нею вошел в закопченный зал. Но она не обратила на него ни малейшего внимания, остановилась и посмотрела на пляшущую толпу.

Тут кричали, шумели, высоко поднимали ноги – и мужчины и женщины. Плясали с такой яростью, что подымали целые столбы пыли; кричали в такт музыке. Он стал смотреть на новые танцы, кракетт и ликетт, которые видел в Париже на Монмартре и в Латинском квартале. Но там все было как-то легче, грациознее, веселее и изящнее. А здесь грубо, ни следа того, что Мадинет называла «flou». Но в бешеной пляске чувствовалась разгоряченная кровь, дикая страсть, наполнявшая собою весь низкий зал…

Музыка замолкла, в грязные потные руки танцмейстер стал собирать деньги-с женщин, а не с мужчин. Потом этот герой предместья подал знак оркестру начинать снова.

Но они не хотели рейнлендера. Они кричали что-то капельмейстеру, хотели заставить его прекратить музыку. Но она не замолкала и точно боролась с залом, чувствуя себя в безопасности там наверху, за балюстрадой.

Они обрушились на танцмейстера. Тот знал этих женщин и мужчин, не испугался их пьяных криков и угрожающе поднятых кулаков. Но он знал все-таки, что уступить не мешает.

– Эмиль! – закричал он наверх. – Играйте Эмиля!

Толстая женщина в огромной шляпе подняла руки и обвила их вокруг пыльного фрака танцмейстера:

– Браво, Густав, вот это так!

Его оклик тотчас же успокоил недовольную толпу. Они рассмеялись, закричали «браво» и стали похлопывать его снисходительно по плечу.

Начался вальс.